Две столь различные линии жизни, естественно, стремятся разойтись в разные
стороны. Если порой они скрещиваются и пересекаются, то переплестись не могут.
Глубоко, в каждой извилине, в каждом оттенке характера неминуемо сказывается
изначальное различие, заключающееся в том, что одна родилась в короне, как иные
дети рождаются с густыми волосами, тогда как другая с трудом добилась,
хитростью достигла своего положения; одна с первой же минуты – законная
королева, вторая – королева под вопросом. У каждой из этих женщин в силу
особенностей ее судьбы развились свои, только ей присущие качества. У Марии
Стюарт незаслуженная легкость, с какою – увы, слишком рано! – ей все
доставалось, порождает необычайную беспечность, самоуверенность и, как высший
дар, ту дерзновенную отвагу, которая и возвеличила ее и погубила. Всякая власть
от бога и лишь богу ответ дает. Ее дело – повелевать, а других – повиноваться,
и если бы даже весь мир усомнился в ее царственном призвании, она чувствует его
в себе, в жарком кипении своей крови. Легко и не рассуждая одушевляется она;
бездумно, сгоряча, словно хватаясь за рукоять шпаги, принимает решения;
отчаянная наездница, одним рывком повода, с маху берущая любой барьер, любую
изгородь, она и в политике надеется единственно на крыльях мужества перемахнуть
через любое препятствие, любую преграду. Если для Елизаветы искусство правления
– это партия в шахматы, головоломная задача, то для Марии Стюарт это одна из
самых острых услад, повышенная радость бытия, рыцарское ристание. У нее, как
однажды сказал папа, «сердце мужа в теле женщины», и именно эта бездумная
смелость, этот державный эгоизм, которые так привлекают к ней стихотворцев,
сочинителей баллад и трагедий, послужили причиной ее безвременной гибели.
Ибо Елизавета, натура насквозь реалистическая с близким к гениальности
чувством действительности, добивается победы исключительно тем, что использует
промахи и безумства своей по-рыцарски отважной противницы. Зоркими,
проницательными, птичьими глазами она – взгляните на ее портрет – недоверчиво
взирает на мир, опасности которого так рано узнала. Уже ребенком постигла она,
как произвольно, то взад, то вперед, катится шар Фортуны
[33]
: всего лишь шаг отделяет престол от эшафота, и опять-таки
только шаг отделяет Тауэр, это преддверие смерти, от Вестминстера. Всегда
поэтому будет она воспринимать власть как нечто текучее, повсюду будет ей
чудиться угроза; осторожно и боязливо, словно они из стекла и ежеминутно могут
выскользнуть из рук, держит Елизавета корону и скипетр; вся ее жизнь, в
сущности, сплошные тревоги и колебания. Портреты убедительно дополняют
известные нам описания ее характера: ни на одном не глядит она ясно, независимо
и гордо, истинной повелительницей: на каждом в ее нервных чертах сквозит
настороженность и робость, словно она к чему-то прислушивается, словно ждет
чего-то, и никогда улыбка уверенности не оживляет ее губ. Бледная, она держится
очень прямо, неуверенно и вместе с тем тщеславно вознося голову над помпезной
роскошью осыпанной каменьями робы и словно коченея под ее грузным великолепием.
Чувствуется: стоит ей остаться одной, сбросить парадную одежду с костлявых
плеч, стереть румяна с узких щек – и все ее величие спадет, останется бедная,
растерянная, рано постаревшая женщина, одинокая душа, не способная справиться с
собственными трудностями – где уж ей править миром! Такая робость в королеве,
конечно, далека от героики, а ее вечная медлительность, неуверенность и
нерешительность не способствуют впечатлению королевского могущества; но величие
Елизаветы как правительницы лежит в иной, неромантической области. Не в смелых
планах и решениях проявлялась ее сила, а в упорной, неустанной заботе об
умножении и сохранении, о сбережении и стяжании, иначе говоря, в чисто
бюргерских, чисто хозяйственных добродетелях: как раз ее недостатки –
боязливость, осторожность – оказались особенно плодотворны на ниве
государственной деятельности. Если Мария Стюарт живет для себя, то Елизавета
живет для своей страны, реалистка с сильно развитым чувством ответственности,
она видит во власти призвание, тогда как Мария Стюарт воспринимает свой сан как
ни к чему не обязывающее звание. У каждой свои отличительные достоинства и свои
недостатки. И если безрассудно-геройская отвага Марии Стюарт становится ее
роком, то медлительность и неуверенность Елизаветы в конечном счете идут ей на
пользу. В политике неторопливое упорство всегда берет верх над неукротимой
силой, тщательно разработанный план торжествует над импульсивным порывом,
реализм – над романтикой.
Но в этом споре различие сестер идет гораздо глубже. Не только как королевы,
но и как женщины Елизавета и Мария Стюарт – полярные противоположности, как
будто природе заблагорассудилось воплотить в двух великих образах
всемирно-историческую антитезу, проведя ее во всем с контрапунктической
последовательностью.
Как женщина Мария Стюарт – женщина до конца, женщина в полном смысле слова;
наиболее ответственные ее решения всегда диктовались импульсами, исходившими из
глубочайших родников ее женского естества. И не то чтобы она была ненасытно
страстной натурой, послушной велениям инстинкта, напротив, что особенно ее
характеризует, – это чрезвычайно затянувшаяся женская сдержанность. Проходят
годы, прежде чем ее чувства дают о себе знать. Долго видим мы в ней (и такова
она на портретах) милую, приветливую, кроткую, ко всему безучастную женщину с
чуть томным взглядом, с почти детской улыбкой на устах, нерешительное,
пассивное создание, женщину-ребенка. Как и всякая истинно женственная натура,
она легко возбудима и подвержена вспышкам волнения, краснеет и бледнеет по
любому поводу, глаза ее то и дело увлажняются. Но это мгновенное, поверхностное
волнение крови долгие годы не тревожит глубин ее существа; и как раз потому,
что она нормальная, настоящая, подлинная женщина. Мария Стюарт находит себя как
сильный характер именно в страстной любви – единственной на всю жизнь. Только
тогда чувствуется, как сильна в ней женщина, как она подвластна инстинктам и
страстям, как скована цепями пола. Ибо в великий миг экстаза исчезает, словно
сорванная налетевшей бурей, ее наружная культурная оснастка; в этой до сих пор
спокойной и сдержанной натуре рушатся плотины воспитания, морали, достоинства,
и, поставленная перед выбором между честью и страстью, Мария Стюарт, как
истинная женщина, избирает не королевское, а женское свое призвание.
Царственная мантия ниспадает к ее ногам. И в своей наготе, пылая, она чувствует
себя сестрой бесчисленных женщин, что томятся желанием давать и брать любовь; и
больше всего возвышает ее в наших глазах то, что ради немногих сполна пережитых
мгновений она с презрением отшвырнула от себя власть, достоинство и сан.
Елизавета, напротив, никогда не была способна так беззаветно отдаваться
любви – и это по особой, интимной причине. Как выражается Мария Стюарт в своем
знаменитом обличительном письме, она физически «не такая, как все женщины».
Елизавете было отказано не только в материнстве; очевидно, и тот естественный
акт любви, в котором женщина отдается на волю мужчины, был ей недоступен. Не
так уж добровольно, как ей хочется представить, осталась она вековечной virgin
Queen, королевой-девственницей, и хотя некоторые сообщения современников (вроде
приписываемого Бену Джонсону) относительно физического уродства Елизаветы и
вызывают сомнения, все же известно, что какое-то физиологическое или душевное
торможение нарушало ее интимную женскую жизнь. Подобная ненормальность должна
весьма серьезно сказаться на всем существе женщины; и в самом деле, в этой
тайне заключены, как в зерне, и другие тайны ее души. Все нервически
неустойчивое, переливчатое, изменчивое в ее натуре, эта мигающая истерическая
светотень, какая-то неуравновешенность и безотчетность в поступках, внезапное
переключение с холода на жар, с «да» на «нет», все комедиантское, утонченное,
затаенно-хитрое, а также в немалой степени свойственное ей кокетство, не раз
подводившее ее королевское достоинство, порождалось внутренней неуверенностью.
Просто и естественно чувствовать, мыслить и действовать было недоступно этой
женщине с глубокой трещиной в душе; никто не мог ни в чем на нее рассчитывать,
и меньше всего она сама. Но, будучи даже калекой в самой интимной области,
игрушкой собственных издерганных нервов, будучи опасной интриганкой, Елизавета
все же никогда не была жестокой, бесчеловечной, холодной и черствой. Ничто не
может быть лживее, поверхностнее и банальнее, чем получившее широкое хождение
понятие о ней (воспринятое Шиллером в его трагедии), будто бы коварная кошка
Елизавета играла кроткой, безоружной Марией Стюарт как беспомощной мышкой. Кто
глядит глубже, тот в этой одинокой женщине, зябнущей под броней своего
могущества и только изводящей себя своими псевдолюбовниками, ибо ни одному из
них она не способна отдаться, видит скрытую лукавую теплоту, а за ее капризными
и грубыми выходками – честное желание быть доброй и великодушной. Ее робкой
натуре претило насилие, и она предпочитала ему пряную дипломатическую игру «по
маленькой» и безответственность закулисных махинаций; каждое объявление войны
повергало ее в дрожь и трепет, каждый смертный приговор камнем ложился на
совесть, всеми силами старалась она сохранить в стране мир. Если она боролась с
Марией Стюарт, то лишь потому, что чувствовала (и не без основания) с ее
стороны угрозу, да и то она охотнее уклонилась бы от открытой борьбы, ибо была
по натуре игроком, шулером, но только не борцом. Обе они – Мария Стюарт по
своей беспечности и Елизавета по робости характера – предпочли бы жить в Мире,
пусть бы даже это был худой, ложный мир. Но конфигурация звезд на небе в тот
исторический момент не допускала половинчатости, неопределенности. Равнодушная
к заветным желаниям отдельной личности, сильнейшая воля истории часто
втравливает людей и стоящие за ними силы в свою смертоносную игру.
