Итак, понадобилось немало времени, чтобы кровь гордой дочери Стюартов
взыграла. Зато теперь она бурлит и клокочет в нетерпении. Уж если Мария Стюарт
что задумала, долго тянуть и откладывать она не станет. Что ей Англия, что
Франция, что Испания, что все ее будущее по сравнению со счастьем этой минуты!
Довольно с нее скучной игры в дурачки с Елизаветой, довольно полусонного
сватовства из Мадрида, хотя бы и сулящего ей корону двух миров: ведь рядом он,
этот светлый, юный и такой податливый, сластолюбивый мальчик с алым чувственным
ртом, глупыми ребячьими глазами и еще только пробующей себя нежностью! Поскорее
связать себя, принадлежать ему – вот единственная мысль, владеющая королевой в
этом блаженно-чувственном ослеплении. Из придворных знает на первых порах о ее
склонности, о ее сладостных тревогах лишь новый доверенный ее секретарь Давид
Риччо, не жалеющий сил, чтобы искусно направить ладью влюбленных в гавань
Цитеры
[36]
. Тайный агент папы видит в
супружестве королевы с католиком верный залог владычества вселенской церкви в
Шотландии и с усердием сводника хлопочет не столько о счастье юной пары,
сколько о политических интересах контрреформации. В то время как оба хранителя
печати, Меррей и Мэйтленд, еще и не подозревают о намерениях королевы, он
сносится с папой, испрашивая разрешения на брак, поскольку Мария Стюарт состоит
с Дарнлеем в четвертой степени родства. В предвидении неизбежных осложнений он
зондирует почву в Мадриде, может ли королева рассчитывать на помощь Филиппа II,
если Елизавета захочет помешать этому браку, – словом, исполнительный агент
трудится не покладая рук в надежде, что успех послужит к его собственной славе
и к славе католического дела. Но как он ни трудится, как ни роет землю,
расчищая дорогу к заветной цели, королеве не терпится – ей противна эта
медлительность, эта осторожность и оглядка. Ведь пройдут бесконечные недели,
пока письма со скоростью черепахи доползут туда и обратно через моря и океаны.
Она более чем уверена в разрешении святого отца, так стоит ли ждать, чтобы
клочок пергамента подтвердил то, что ей необходимо сейчас, сию минуту. В
решениях Марии Стюарт всегда чувствуется эта слепая безоглядность, этот
великолепный безрассудный задор. Но и эту волю королевы, как и всякую другую,
сумеет выполнить расторопный Риччо; он призывает к себе католического
священника, и хотя у нас нет доказательств того, что был совершен некий
предварительный обряд – в истории Марии Стюарт нельзя полагаться на
свидетельства отдельных лиц, – какое-то обручение состоялось, союз между
влюбленными был как-то скреплен. «Laudato sia Dio, – восклицает их бравый
приспешник Риччо, – теперь уже никому не удастся disturbare le nozze»
[*]. При дворе и не догадываются о
матримониальных планах Дарнлея, а он уже поистине стал господином ее судьбы; а
может быть, и тела.
Matrimonio segreto
[*] держится в строгой
тайне; не считая священника, обязанного молчать, посвящены только эти трое. Но
как дымок выдает невидимое пламя, так нежность обличает скрытые чувства; прошло
немного времени, и весь двор уже глаз не сводит с влюбленной пары. Каждому
бросилось в глаза, с каким рвением и какой тревогой ухаживала Мария Стюарт за
своим родичем, когда бедный юноша – как ни смешно это звучит для жениха –
заболел корью. Все дни просиживает она у постели больного, и он, поправившись,
ни на шаг от нее не отходит. Первым насупил брови Меррей. До сего времени он от
души поощрял (радея главным образом о себе) все матримониальные проекты своей
сестрицы; будучи правоверным протестантом, он даже не возражал против того,
чтобы породниться с испанским отпрыском Габсбургов, этим оплотом и щитом
католицизма, не видя для себя в том большой помехи, – от Холируда не ближний
свет до Мадрида. Но кандидатура Дарнлея для него зарез. Проницательному Меррею
не надо объяснять, что едва лишь тщеславный слабохарактерный юнец станет
принц-консортом, как он захочет самовластия, будто настоящий король; Меррей к
тому же достаточно политик, чтобы чуять, куда ведут тайные происки
секретаря-итальянца, агента папы: к восстановлению католического суверенитета,
к искоренению Реформации в Шотландии. В этой непреклонной душе властолюбивые
планы перемешаны с религиозными верованиями, жажда власти – с тревогой о
судьбах отечества; Меррей ясно видит, что с Дарнлеем в Шотландии установится
чужеземная власть, а его собственной придет конец. И он обращается к сестре со
словами увещания, предостерегая ее против брака, который вовлечет еще не
замиренную страну в неисчислимые конфликты. И когда убеждается, что
предостережениям его не внемлют, в гневе покидает двор.
Да и Мэйтленд, второй испытанный советник королевы, сдается не сразу. И он
понимает, что его высокое положение и мир в Шотландии под угрозой, и он, как
министр-протестант, восстает против принца-консорта
[37]
католика; постепенно вокруг обоих вельмож собирается вся
протестантская знать. Открылись глаза и у английского посла Рандольфа. В
смущении оттого, что оплошал и время упущено, ссылается он в своих донесениях
на witchcraft – смазливый юноша якобы околдовал королеву – и бьет в набат,
прося помощи. Но что значат недовольство и ропот всех этих мелких людишек по
сравнению с неистовым, яростным и бессильным гневом Елизаветы, когда она узнает
о выборе, сделанном противницей! Дорого же она поплатилась за свою двойную
игру; во всей этой комедии сватовства ее попросту одурачили, сделали общим
посмешищем. Под видом переговоров о Лестере выманили у нее истинного
претендента и контрабандой увезли в Шотландию; она же со всей своей
архидипломатией села в лужу и может теперь пенять только на себя. В приступе
ярости она велит заточить в Тауэр леди Ленокс, мать Дарнлея, зачинщицу
сватовства, она грозно приказывает своему «подданному» Дарнлею немедля
вернуться в Англию, она стращает его отца конфискацией всех поместий, она
созывает коронный совет, и он, по ее требованию, объявляет этот брак опасным
для дружбы между обоими государствами, иначе говоря, угрожает войной. Но
обманутая обманщица так растерялась в душе и так напугана, что тут же начинает
клянчить и торговаться; спасаясь от позора, она торопится бросить на стол свой
последний козырь, заветную карту, которую до сих пор прятала в рукаве. Впервые
в открытой и обязывающей форме предлагает она Марии Стюарт (теперь, раз уже
игра все равно проиграна) подтвердить ее право на английский престол, она даже
отряжает в Эдинбург (так ей не терпится) нарочного с торжественным обещанием:
«If the Queen of Scots would accept Leicester, she would be accounted and
allowed next heir to the crown as though she were her own born daughter»
[*]. Это ли не образчик извечной бессмыслицы
всяких дипломатических торгов и ухищрений: то, чего Мария Стюарт долгие годы
добивалась от своего недруга всеми силами ума, всей настойчивостью и хитростью,
а именно: признания ее наследственных прав, само теперь плывет ей в руки и как
раз благодаря величайшей глупости, какую она сотворила в жизни.
