Натасканный Сесилом, Меррей прекрасно понимает, что волен говорить
решительно все, кроме правды. Он знает: всю вину ему должно принять на себя,
чтобы обелить Елизавету в глазах посланника, доказать ее полную непричастность
к ею же инспирированному заговору, Он должен подтвердить ее алиби. И вместо
того чтобы жаловаться на сводную сестру, он превозносит ее до небес. Она свыше
меры наградила его землями, осыпала почестями и щедрыми дарами, да и он служил
ей не за страх, а за совесть, и только опасение, что против него злоумышляют,
боязнь за свою жизнь затуманили его разум. К Елизавете же он явился лишь затем,
чтобы она, по милости своей, помогла ему исхлопотать прощение у его
повелительницы, королевы Шотландской.
Уже эти слова ласкают слух тайной подстрекательницы. Но Елизавете все еще
мало. Не для того она инсценировала комедию, чтобы Меррей в присутствии
посланника принял всю вину на себя, а для того, чтобы, как главный свидетель,
он удостоверил, что Елизавета ничего не знала о заговоре. Прожженный политик
солжет – недорого возьмет, и Меррей клятвенно заверяет посланника, что
Елизавета «ни сном ни духом не ведала о заговоре, никогда она не наущала ни
его, Меррея, ни его друзей нарушить свой верноподданнический долг, возмутиться
против Ее Величества королевы».
Елизавета добилась своего алиби. Она полностью обелена. С чисто актерским
пафосом напускается она на своего сценического партнера: «Вот когда ты сказал
правду! Ибо ни я, ни кто другой от моего имени не подстрекал вас против вашей
королевы. Такое предательство могло бы дурно кончиться и для меня. Ведь,
наученные дурным примером, и мои подданные могли бы восстать против меня. А
теперь с глаз долой, бунтовщик!»
Меррей низко склонил голову – уж не для того ли, чтобы скрыть мелькнувшую на
губах улыбку? Он хорошо помнит, сколько десятков тысяч фунтов были всучены ему
и другим лордам через их жен от имени королевы Английской, помнит письма и
заверения Рандольфа и обещания государственной канцелярии. Но он знает: если он
возьмет на себя роль козла отпущения, Елизавета не изгонит его в пустыню. Да и
французский посол с выражением почтительности на лице хранит учтивое молчание;
человек светский и образованный, он умеет ценить хорошую комедию. Лишь дома, у
себя в кабинете, восседая за конторкой и строча донесение в Париж, позволит он
себе лукавую усмешку. Не совсем легко на душе в эту минуту, пожалуй, только у
Елизаветы; должно быть, ей не верится, что кто-то ей поверил. Но, по крайней
мере, ни одна душа не решится открыто высказать сомнение – видимость соблюдена,
а кому нужна правда! Исполненная величия, шурша пышными юбками, покидает она в
молчании зал.
То, что Елизавета вынуждена прибегнуть к таким жалким уверткам, чтобы,
потерпев поражение, обеспечить себе хотя бы моральное отступление, – вернейшее
свидетельство сегодняшнего могущества Марии Стюарт. Горделиво поднимает она
голову – все устроилось по желанию ее сердца. Ее избранник носит корону.
Восставшие бароны либо вернулись, либо преданы опале и блуждают на чужбине.
Звезды благоприятствуют ей, а если от нового союза родится наследник, сбудется
ее заветная, великая мечта: Стюарт станет преемником объединенного престола
Шотландии и Англии.
Звезды благоприятствуют ей, благословенная тишина воцарилась наконец в
стране. Мария Стюарт могла бы теперь вздохнуть, вкусить завоеванное счастье. Но
жить в вечной тревоге и порождать тревогу – закон ее неукротимой натуры. Тот, у
кого своенравное сердце, не знает счастья и мира, идущих извне. Ибо в своем
буйстве оно неустанно порождает все новые беды и неотвратимые опасности.
8. Роковая ночь в Холируде
(9 марта 1566 года)
Если чувство в самой поре, то такова уж его природа, что оно не рассчитывает
и не скаредничает, не колеблется и не сомневается; когда любит царственно
щедрая натура, это – полное самоотречение и саморасточение. Первые недели
замужества у Марии Стюарт только и заботы, как излить на молодого супруга свое
благоволение. Каждый день приносит Дарнлею новую нечаянную радость – то лошадь,
то богатый наряд, – сотни маленьких нежных даров любви, после того как она
отдала ему самый большой – королевский титул и свое неуемное сердце. «Чем
только может женщина возвеличить мужчину, – сообщает английский посол в Лондон,
– он взыскан в полной мере… Вся хвала, все награды и почести, какими она
располагает, – все сложено к его ногам. На каждого она смотрит его глазами, да
что говорить – даже волю свою она отдала ему». Верная своей неистовой натуре,
Мария Стюарт ничего не умеет делать наполовину, всему отдается она
безоговорочно, целиком. Когда она дарит свою любовь, то уж без робости, без
оглядки, очертя голову, в неудержимом порыве давать и давать без конца и меры.
«Она во всем покорна его воле, – пишет дальше Рандольф, – он вертит ею, как
хочет». Страстная любовница, она вся растворяется в послушании, в смирении,
переходящем в экстаз. Только безграничная гордость может в душе любящей женщины
обратиться в столь безграничное смирение.
Однако великие дары лишь тому во благо, кто их достоин, для недостойного они
опасны. Сильные характеры крепнут благодаря возросшей власти (поскольку власть
– их естественная стихия), слабые же гибнут под бременем незаслуженного
счастья. Успех пробуждает в них не скромность, а заносчивость; в каждом
свалившемся с неба подарке видят они по детской наивности собственную заслугу.
Как вскоре выясняется, опрометчивая и безудержная щедрость Марии Стюарт
фатально растрачена на ограниченного, тщеславного мальчишку, которому приличнее
бы иметь гувернера, чем повелевать королевой с большой душой и большим сердцем.
Ибо стоило Дарнлею заметить, какую силу он приобрел, и он становится нагл и
заносчив; Он принимает милости Марии Стюарт, словно причитающуюся ему дань, а
великий дар ее царственной любви – как неотъемлемую привилегию мужчин. Став ее
господином, он считает, что вправе ее третировать. Ничтожная душонка, «heart of
wax»
[*], как с презрением скажет о нем сама
Мария Стюарт, избалованный мальчишка, ни в чем не знающий меры, он напускает на
себя важность и бесцеремонно вмешивается в государственные дела. Побоку стишки
и приятные манеры, они ему больше не нужны, он пытается командовать в коронном
совете, кричит и сквернословит, он бражничает в компании забулдыг, а когда
королева как-то захотела увести его из этого недостойного общества, он грубо
выругался, и, оскорбленная публично, она не могла сдержать слезы. Мария Стюарт
даровала ему королевский титул – только титул, а он и вправду возомнил себя
королем и настойчиво требует равной с ней власти – the matrimonial crown;
безбородый девятнадцатилетний мальчишка притязает на то, чтобы править
Шотландией, точно своей вотчиной. При этом каждому ясно: за вызывающей
грубостью не кроется и тени мужества, за похвальбой – ни намека на твердую
волю. Марии Стюарт не уйти от постыдного сознания, что свое первое,
прекраснейшее чувство она растратила зря, на неблагодарного балбеса. Слишком
поздно, как это часто бывает, пожалела она, что не послушалась добрых
советов.
А между тем нет для женщины большего унижения, нежели сознание, что она
чересчур поспешно отдалась человеку, не достойному ее любви; никогда настоящая
женщина не простит этой вины ни себе, ни виновнику. Но столь великая страсть,
связывающая двух любовников, не может сразу смениться простой холодностью и
бездушной учтивостью: раз воспламенившись, чувство продолжает тлеть и только
меняет окраску; вместо того чтобы пылать любовью и страстью, оно распространяет
чад ненависти и презрения. Едва осознав ничтожество этого шалопая, Мария
Стюарт, всегда неукротимая в своих порывах, сразу же лишает его своих милостей,
делая это, быть может, резче и внезапнее, чем позволила бы себе женщина более
осмотрительная и расчетливая. Из одной крайности она впадает в противоположную.
Одну за другой отнимает она у Дарнлея все привилегии, какие в первом увлечении
страсти, не размышляя, без счета дарила ему. О подлинном совместном правлении,
о matrimonial crown, которую она когда-то принесла шестнадцатилетнему Франциску
II, теперь уже и речи нет. Дарнлей вскоре с гневом замечает, что его больше не
зовут на заседания государственного совета; ему запрещают включить в свой герб
королевские регалии. Низведенный на амплуа принца-консорта, он уже играет при
дворе не первую роль, о какой мечтал, а в лучшем случае роль оскорбленного
резонера. Вскоре пренебрежительное отношение передается и придворным: его друг
Давид Риччо больше не показывает ему важных государственных бумаг и, не
спросясь его, скрепляет письма железной печатью (iron stamp) с росчерком
королевы; английский посол уже не титулует его «величеством» и не далее как в
сочельник, всего лишь полгода спустя после медового месяца, сообщает о «strange
alterations»
[*] при шотландском дворе. «Еще
недавно здесь только и слышно было, что «король и королева», а теперь его
именуют «супругом королевы». Дарнлей уже привык к тому, что в королевских
рескриптах его имя стоит первым, а теперь ему приходится довольствоваться
вторым местом. Были вычеканены монеты с двойным изображением: «Henricus et
Maria», но их тут же изъяли из обращения и заменили новыми. Между супругами
чувствуется какое-то охлаждение, но поколе это лишь amantium irae
[*], или, как говорят в народе, household words
[*], этому не надо придавать значения, лишь бы
дело не пошло дальше».
