Опираясь на этих верных паладинов, двадцатитрехлетняя Мария Стюарт может
крепко натянуть поводья власти – политической и военной. Наконец-то она рискует
править одна против всех – нет такого риска, на который не отважилась бы эта
безрассудная душа.
Но всякий раз как монарх в Шотландии вздумает править самовластно, лорды
встают на дыбы. Ничто так не поперек души этим ослушникам, как королева,
которая не заискивает и не трепещет перед ними. Из Англии рвутся домой Меррей и
другие опальные вельможи. Они ведут подкупы и подкладывают мины, в том числе
серебряные и золотые, но Мария Стюарт проявляет неожиданную твердость, и гнев
дворян обрушивается в первую голову на временщика Риччо: тайный ропот и
возмущение распространяются по замкам. С негодованием чуют протестанты, что в
Холируде плетется тончайшая сеть дипломатических интриг макиавеллиевской
чеканки. Они не столько знают, сколько догадываются, что Шотландия включилась в
обширный тайный заговор контрреформации; быть может, Мария Стюарт в сговоре с
католическим союзом и связала себя какими-то обязательствами. Первым в ответе
за это чужак Риччо, проходимец, которого так жалует королева, а между тем при
дворе у него не найдется ни одного доброжелателя. Поистине удивительно, как
умных людей всегда подводит собственное неразумие. Вместо того чтобы скрыть
свою силу, Риччо – вечная ошибка всякого выскочки – тщеславно выставляет ее
напоказ. Но едва ли не больше всего страдает самолюбие у гордых вельмож, когда
они видят, как прощелыга лакей, приблудный шарманщик без роду и племени
проводит долгие часы в покоях государыни рядом с ее опочивальней, услаждая
сердце задушевной беседой. Все больше терзает их подозрение, что эти тайные
беседы клонятся к тому, чтобы с корнем вырвать Реформацию и утвердить в стране
католицизм. И дабы своевременно расстроить эти гнусные замыслы, несколько
протестантских лордов вступают в тайный заговор.
Веками повелось, что шотландское дворянство знает одно только средство для
расправы с неугодным противником – убийство. Лишь когда паук, ткущий невидимую
паутину, будет раздавлен, когда увертливый, неуязвимый итальянский искатель
приключений будет убран с дороги, только тогда удастся им вновь захватить
власть и Мария Стюарт станет сговорчивей. План извести Риччо, видимо, довольно
давно засел в голове у шотландской знати; за много месяцев до убийства
английский посол сообщает в Лондон: «Либо Господь приберет его до времени, либо
им уготовит ад на земле». Но заговорщики долго не решаются выступить открыто. У
них еще поджилки трясутся при воспоминании, как быстро и решительно пресекла
Мария Стюарт их недавний бунт, им вовсе не улыбается разделить участь Меррея и
прочих эмигрантов. Не меньше страшатся они железной руки Босуэла, зная, как он
скор на расправу, и понимая, что надменный временщик не унизится до того, чтобы
вступить с ними в тайный сговор. Поэтому они только ворчат да стискивают кулаки
в карманах, пока у кого-то не возникает план – поистине дьявольская выдумка –
изобразить убийство Риччо не актом крамолы, а наоборот, вполне законным и
истинно патриотическим деянием, для чего воспользоваться Дарнлеем как
прикрытием, поставив его во главе заговора. На первый взгляд нелепая затея!
Властитель королевства вступает в заговор против собственной супруги, король
против королевы! Но психологически она вполне оправдана, ибо сильнейшим
стимулом у Дарнлея, как у всякого слабого человека, является неудовлетворенное
тщеславие. Да и Риччо слишком вознесся, чтобы отвергнутый Дарнлей не кипел
злобой и ненавистью на своего бывшего приятеля. Приблудный бродяга ведет
дипломатические переговоры, о которых он, Henricus, Rex Scotiae, даже не
ставится в известность; до часу, до двух ночи просиживает у королевы, отнимая у
супруга его законные часы, и власть фаворита прибывает со дня на день, в то
время как его собственная власть на глазах у всего двора с каждым днем идет на
убыль. Нежелание Марии Стюарт сделать его соправителем, передать ему
matrimonial crown, Дарнлей, быть может и справедливо, приписывает влиянию
Риччо, а ведь одного этого достаточно, чтобы разжечь ненависть в обиженном
человеке, не отличающемся особым душевным благородством. Но бароны подливают
еще злейшего яду в отверстые раны его тщеславия, они растравляют в Дарнлее
самое чувствительное место – его оскорбленную мужскую честь. Они пробуждают в
нем ревность, всячески давая понять, что королева делит с Риччо не только
трапезы, но и ложе. И хотя доказательств у них нет, Дарнлей тем легче клюет на
эту наживку, что Мария Стюарт в последнее время то и дело уклоняется от
выполнения супружеского долга. Неужто – жестокая мысль! – она предпочла ему
этого чумазого музыканта? Ущемленное честолюбие, у которого не хватает мужества
для открытых, членораздельных обвинений, легко склонить к подозрительности:
человек, который сам себе не верит, не станет верить и другим. Лордам не
приходится долго подзуживать Дарнлея, чтобы довести его до исступления и
безумия. Вскоре Дарнлей уже не сомневается, что «ему причинена злейшая обида,
какую можно нанести мужчине». Так невозможное становится фактом: король
соглашается возглавить заговор, обращенный против королевы, его супруги.
Был ли черномазый музыкант Риччо действительно любовником королевы, так и
осталось неразрешимой загадкой. То открытое благоволение, которым Мария Стюарт
дарит своего доверенного писца на глазах у всего двора, скорее красноречиво
опровергает это подозрение. Если даже допустить, что духовная близость женщины
и мужчины отделена от физической лишь незаметной чертой, которую иная
взволнованная минута или неосторожное движение могут легко стереть, то все же
Мария Стюарт, уже носящая под сердцем ребенка, так уверенно и беззаботно
отдается дружбе с Риччо, что трудно счесть это искусной личиной неверной жены.
Находясь со своим секретарем в предосудительной связи, для нее было бы
естественно избегать всего, что наводит на подозрение: не засиживаться с
итальянцем до утра за музыкой или за картами, не запираться с ним в своем
рабочем кабинете для составления дипломатических депеш. Но и здесь, как в
случае с Шателяром, Марию Стюарт подводят как раз наиболее располагающие ее
черты – презрение к пересудам, поистине царственное нежелание считаться с
наговорами и сплетнями, искренняя непосредственность. Опрометчивость и мужество
обычно соединены в одном характере, подобно добродетели и наивности, являя две
стороны одной медали; только трусы и сомневающиеся в себе страшатся даже
подобия вины и действуют с оглядкой и расчетом.
Но стоит кому-либо пустить молву о женщине, хотя бы самую нелепую и
вздорную, как ее уже не остановишь. Переносясь из уст в уста, она ширится и
растет, раздуваемая ветром любопытства. Целых полвека спустя клевету эту
подхватит Генрих IV
[40]
; в насмешку над
Иаковом VI, сыном Марии Стюарт, которого она тогда носила во чреве, он скажет:
«Ему правильнее было бы называться Соломоном
[41]
, ведь он тоже «Давидов сын». Так репутация Марии Стюарт
вторично терпит тяжкий ущерб и опять не по ее вине, а исключительно по
опрометчивости.
