Но чем больше власти забирает Босуэл в свои могучие руки, тем меньше ее
остается на долю того, кому она принадлежит по праву, – на долю короля. А
постепенно усыхает и это немногое, и остается только воспоминание, звук пустой.
Прошел всего лишь год, а как далеко то время, когда юная властительница по
страстному влечению избрала Дарнлея, когда герольды всенародно возглашали его
королем и, закованный в золоченые доспехи, он скакал в погоне за мятежниками!
Теперь, после рождения ребенка, после того как выполнено его прямое назначение,
несчастного все больше оттесняют на задний план. Все поворачиваются к нему
спиной; пусть себе что-то болтает – никто его знать не хочет. Дарнлея больше не
зовут на заседания совета, не приглашают на торжества и увеселения; вечно
бродит он в одиночестве, и холодная пустота одиночества следует за ним тенью.
Где бы он ни находился, повсюду его со спины прохватывает сквозняком насмешки и
презрения. Чужой, враг, он чувствует себя среди врагов в своей отчизне, в своем
доме.
Это полное пренебрежение, это внезапное переключение с горячего на холодное,
очевидно, объясняется родившимся в женской душе отвращением. Но, как он ей ни
опостылел, афишировать свое презрение было государственно-политическим
просчетом королевы. Тщеславного честолюбца нельзя было так безжалостно
выставлять на поругание лордов, разум повелевал сохранить ему хотя бы видимость
почета. Оскорбление обычно приводит к обратным результатам, оно и у слабейшего
вызывает каплю твердости: даже бесхарактерный Дарнлей постепенно становится
злобным и опасным. И он дает волю своему ожесточению. Когда, окружив себя
вооруженной стражею – убийство Риччо и ему послужило уроком, – он целые дни
пропадает на охоте, спутники нередко слышат от него угрозы по адресу Меррея и
других лордов. Он сам себя уполномочивает писать письма иностранным дворам,
обвиняя Марию Стюарт в том, что она «не стойка в вере» и предлагая себя Филиппу
II в «истинные сберегатели» католицизма. Правнук Генриха VII, он домогается
участия во власти и права голоса; как ни мягка, как ни мелка душа этого
мальчика, где-то на дне ее теплится неугасимое чувство чести. Дарнлея можно
назвать безвольным, но уж никак не бесчестным; даже наиболее сомнительные свои
поступки он совершает, по-видимому, из ложного честолюбия, из повышенной тяги к
самоутверждению. И вот наконец – должно быть, палку перегнули – отверженный
принимает отчаянное решение. В последних числах сентября он уезжает в Глазго,
не скрывая своего намерения вскоре оставить Шотландию и отправиться в чужие
края. Я с вами больше не играю, заявляет Дарнлей. Раз вы отказываете мне в
королевских полномочиях, на что он мне сдался, ваш титул! Раз не даете
подобающего положения ни в государстве, ни у домашнего очага, на что мне ваш
дворец, да и вся Шотландия! По его приказу в гавани ждет оснащенный, готовый к
отплытию корабль.
Чего же добивается Дарнлей этой внезапной угрозой? Получил ли он
своевременное предостережение, дошла ли до него молва о готовящемся заговоре и
хочет ли он, зная, что не в силах противостоять этой своре, бежать, пока не
поздно, туда, где никакой яд и кинжал его не достанут? Гложет ли его
подозрение, гонит ли страх? Или же вся эта похвальба – пустое фанфаронство,
чистейшая дипломатия, чтобы запугать Марию Стюарт? Каждое из этих
предположений заключает в себе долю истины, а тем более все они, вместе взятые,
– ведь в одном решении всегда соединяется много чувств и ни одно не должно быть
предпочтено или отринуто. Там, где тропа спускается в сумеречные катакомбы
сердца, огни истории горят уже неясно: в этом лабиринте можно только осторожно,
наугад нащупывать дорогу.
Однако Мария Стюарт серьезно напугана предполагаемым отъездом Дарнлея.
Злонамеренное бегство отца из страны чуть ли не накануне торжественных крестин
– каким бы это было ударом для ее репутации! А особенно теперь, когда у всех
еще свежа в памяти расправа с Риччо! Что, если этот недалекий мальчик с досады
начнет трезвонить при дворе Екатерины Медичи или Елизаветы о том, что не служит
ей к чести! Как будут торжествовать обе ее соперницы, как станет издеваться
весь мир над тем, что возлюбленный супруг так быстро сбежал из ее дома и
постели! Мария Стюарт спешно сзывает государственный совет, и впопыхах, чтобы
предупредить Дарнлея, лорды строчат большое дипломатическое послание Екатерине
Медичи, в котором все беззакония валят на Дарнлея, как на козла отпущения.
Переполох, однако, оказался преждевременным. Никуда Дарнлей не уехал. Этот
слабый мальчик находят в себе силы разве лишь для мужественных жестов – не для
мужественных поступков. Двадцать девятого сентября – лорды только что отправили
в Париж свой навет – Дарнлей вдруг появляется в Эдинбурге, под окнами дворца;
правда, войти он отказывается, пока не разошлись лорды; снова странное,
необъяснимое поведение! Подозревает ли Дарнлей, что ему готовят участь Риччо,
опасается ли войти во дворец, зная, что там засели его смертельные враги? Или,
оскорбленный супруг, он хочет, чтобы Мария Стюарт низко ему поклонилась, моля о
возвращении? А может быть, он явился проверить, какое действие произвела его
угроза? Снова загадка, как и многие другие загадки, которыми овеян образ
Дарнлея!
Мария Стюарт не долго думает. У нее выработалось безошибочное умение
справляться со своим мозгляком-мужем, когда он вздумает разыгрывать из себя
бунтаря или господина. Она знает: нужно возможно скорее, как в ночь после
убийства Риччо, лишить его последнего остатка воли, пока он в своем детском
упрямстве не натворил худших бед. Итак, нечего с ним церемониться! Снова
изображает она кроткую овечку и, чтобы сломить его непокорство, идет на крайние
меры: тотчас же отпускает лордов, а сама спешит к упрямцу, ждущему в воротах, и
с великими почестями уводит – не только во дворец, но, надо полагать, и на
остров Цирцеи
[47]
– в свою опочивальню. И
средство действует безотказно: такова ее власть над этим юношей, прикованным к
ней всеми чувственными помыслами: наутро он уже послушен, как ребенок, и Мария
Стюарт водит его на помочах.
Но нет пощады: беднягу снова ждет расплата, как и за ночь, подаренную ему
после убийства Риччо. Дарнлей, опять вообразивший себя господином и
повелителем, вдруг наталкивается в аудиенц-зале на французского посланника и на
лордов. Как Елизавета в комедии с Мерреем, Мария Стюарт запаслась свидетелями.
В их присутствии она громко и настойчиво допрашивает Дарнлея, пусть скажет «for
god’s sake»
[*], почему он задумал уехать из
Шотландии, не дала ли она ему повод для такого бегства. Какое убийственное
разочарование! Дарнлей еще мнит себя счастливым мужем и любовником и вдруг
предстать перед послом и лордами в роли обвиняемого! Сумрачно стоит он среди
зала, долговязый малый с бледным, безбородым, мальчишеским лицом. Будь он
настоящим мужчиной, вытесанным из более крепкого материала, ему бы самое время
выступить со всей твердостью, властно изложить свои претензии и не обвиняемым,
а судьею предстать перед этой женщиной и своими подданными. Но где уж восковому
сердцу оказать сопротивление! Словно пойманный шалун, словно школьник,
боящийся, как бы у него не брызнули слезы бессильной ярости, стоит Дарнлей один
среди большого зала, стиснул зубы и молчит – молчит. Он попросту не отвечает на
вопросы. Он не обвиняет, но и не извиняется. Встревоженные этим молчанием,
лорды почтительно его уговаривают, как мог он помыслить оставить «so beautiful
a queen and so noble a realm»
[*]. Но тщетно,
Дарнлей не удостаивает их ответом. Это молчание, исполненное упорства и тайной
угрозы, все больше гнетет собравшихся, каждый чувствует, что несчастный лишь с
трудом владеет собой – вот-вот случится непоправимое; для Марии Стюарт было бы
величайшим поражением, если бы у Дарнлея достало силы выдержать это
убийственное, красноречивое молчание. Но Дарнлей сдается. По мере того как
посланник и лорды все снова и снова нажимают на него «avec beaucoup de
propos»
[*], он уступает и чуть слышным
голосом, угрюмо подтверждает то, что от него хотят услышать: нет, его супруга
не давала ему повода к отъезду. Марии Стюарт только того и нужно: ведь этим
заявлением несчастный себя осудил. Ее добрая репутация восстановлена в
присутствии французского посланника. Она облегченно вздыхает и заключительным
движением руки дает понять, что вполне удовлетворена ответом Дарнлея.
