Но Дарнлей недоволен, Дарнлея душит стыд: снова покорился он этой Далиле
[48]
, дал себя выманить из твердыни своего
молчания. Невыразимые муки, должно быть, терпел обманутый и одураченный юнец,
когда королева величественным жестом как бы «простила» его, хотя ему больше
пристало бы выступить здесь в роли обвинителя. Слишком поздно обретает он
утерянное достоинство. Не поклонившись лордам, не обняв супруги, холодный, как
герольд, вручающий объявление войны, выходит он из зала. Его прощальные слова
обращены к королеве: «Madame, вы меня не скоро увидите». Но лорды и Мария
Стюарт обмениваются довольной улыбкой; какое облегчение: пусть этот
фанфаронишка, «that proud fool», явившийся сюда с наглыми претензиями, уползает
в свою нору, его угрозы уже никому не страшны. Чем дальше он уберется, тем
лучше для него и для всех!
Однако уж на что никудышный, а ведь вот же понадобился! Казалось бы, только
помеха в доме, и вдруг его настоятельно требуют обратно. Шестнадцатого
декабря, с большим запозданием, в замке Стирлинг назначены торжественные
крестины малютки принца. Идут великие приготовления. Елизавета, восприемница
младенца, разумеется, не явилась собственной персоной – всю жизнь уклонялась
она от встреч с Марией Стюарт, – но зато, преодолев в виде исключения свою
пресловутую скаредность, она шлет с графом Бедфордским бесценный дар – тяжелую,
чистого золота купель тончайшей работы, изукрашенную по краю драгоценными
каменьями. Явились послы Франции, Испании, Савойи, приглашена вся знать;
всякий, кто претендует на громкое имя или звание, присутствует на торжестве. По
случаю столь пышной церемонии нельзя при всем желании исключить из списка
гостей такое, пусть само по себе и незначительное, лицо, как Генри Дарнлей,
отец наследника, правящий государь. Но Дарнлей понимает, что это последний раз
о нем вспомнили, и он начеку. Хватит с него всенародного сраму, он знает, что
английскому послу ведено не титуловать его «Ваше Величество»; французский же
посол, которого он хочет навестить в его покое, с предерзостной надменностью
велит передать Дарнлею, что, как только он войдет к нему в одну дверь, он тут
же выйдет в другую. Наконец-то в растоптанном юнце вскипает гордость – правда,
его хватает лишь на детский каприз, на злобную выходку. Но на сей раз выходка
достигает цели. Дарнлей хоть и не покидает замок Стирлинг, но и не показывается
гостям. Он угрожает своим отсутствием. Демонстративно заперся он в своей
комнате, не участвует ни в крестинах сына, ни тем более в балах, празднествах и
масках; вместо него – ропот возмущения проходит по рядам приглашенных – гостей
принимает Босуэл, все тот же ненавистный фаворит в новом богатом наряде, и
Мария Стюарт из себя выходит, изображая веселую и приветливую хозяйку, чтобы
никто не думал о покойнике в доме, о государе, отце и супруге, который
замкнулся в своей спальне выше этажом и которому удалось-таки испортить жене и
ее друзьям радостный праздник. Еще раз доказал он им, что он здесь, все еще
здесь: именно своим отсутствием напоминает Дарнлей в последний раз о своем
существовании. Но, чтобы наказать ослушного мальчишку, тотчас же срезается
розга. Уже через несколько дней, в сочельник, она со зловещим свистом рассекает
воздух. Кто бы мог ожидать: Мария Стюарт, обычно такая несговорчивая, решается,
по совету Меррея и Босуэла, помиловать убийц Риччо. Тем самым лютые враги
Дарнлея, которых он в свое время обманул и предал, снова призываются на родину.
Дарнлей, сколь он ни прост, сразу же смекает, какая ему грозит опасность. Стоит
всей своре – Меррею, Мэйтленду, Босуэлу, Мортону – собраться, как начнется
облава и его затравят насмерть. Недаром его супруга стакнулась с самыми лютыми
его врагами; есть в этом немалый смысл и немалый расчет, который ему дорого
обойдется.
Дарнлей чует опасность. Он знает: на карту поставлена его жизнь. Точно дичь,
выслеженная легавыми, бежит он из замка, торопясь укрыться у отца в Глазго. И
года не прошло, как Риччо зарыли в землю, а убийцы уже снова собрались в
братский кружок, все ближе и ближе надвигается что-то жуткое, неведомое.
Мертвецам скучно лежать одиноко в сырой земле, вот они и требуют к себе тех,
кто их туда столкнул, засылая вперед, как своих герольдов, страх и
смятение.
И в самом деле, что-то темное, тяжелое, словно туча в дни, когда задувает
фен, что-то гнетущее и знобкое уже два месяца как нависло над Холирудским
замком. В вечер королевских крестин в залитом огнями замке Стирлинг – ибо надо
было удивить приезжих великолепием двора, а друзей Дружбой – Мария Стюарт,
всегда умеющая на короткий срок взять себя в руки, призвала на помощь все свои
силы. Глаза ее излучали притворное счастье, она очаровывала гостей беспечной
веселостью и подкупающей приветливостью; но едва погасли огни, гаснет и ее
наигранное оживление, тишина воцаряется в Холируде, жуткая, странная тишина
закрадывается и в душу королевы; какая-то загадочная печаль, какая-то
непонятная растерянность владеют ею. Впервые глубокая меланхолия угрюмой тенью
омрачает ее лицо, и кажется, будто неизъяснимая тревога гложет ее душу. Она
больше не танцует, не требует музыки, да и здоровье ее после знаменитой скачки
в Джедборо, когда ее замертво сняли с седла, как будто сильно пошатнулось. Она
жалуется на боли в боку, целыми днями лежит в постели, избегает увеселений. Ей
не сидится в Холируде; на долгие недели забирается она в отдаленные усадьбы и
уединенные замки, нигде, впрочем, не; задерживаясь; неотвязная тревога гонит ее
все дальше и дальше. Можно подумать, что в ней действует какая-то
разрушительная сила; с мучительным, напряженным любопытством прислушивается
Мария Стюарт к боли, что гложет ее изнутри: что-то новое, чуждое происходит в
ней, что-то враждебное и злое овладело ее доселе такой светлой душою. Как-то
французский посол застал ее врасплох: она лежала в постели и рыдала. Умудренный
житейским опытом, старик не поверил королеве, когда она в смущении что-то
залепетала о болях в левом боку, терзающих ее до слез. Он тотчас же замечает,
что здесь терпит муки не тело, а душа, что несчастлива не королева, а женщина.
«Королева занемогла, – отписывает он в Париж, – но, думается мне, истинная
причина ее болезни в глубоком горе, для которого нет забвения. То и дело она
твердит: «Хоть бы мне умереть!».
От Меррея, Мэйтленда и прочих лордов также не укрывается тяжелое состояние
духа их госпожи. Но, опытные в вождении полков, они неопытны в разгадывании
сердца; им ясна лишь грубая, очевидная причина, лежащая на поверхности, а
именно – ее неудачный брак. «Ей невыносимо сознавать, что он ее супруг, – пишет
Мэйтленд, – и что нет никакой возможности от него избавиться». Однако
многоопытный Дю Крок увидел больше, когда говорил о «глубоком горе, для
которого нет забвения». Иная, скрытая, невидимая рана изнуряет несчастную
женщину. Горе, для которого нет забвения, заключается в том, что королева
забылась, что великая страсть внезапно, подобно хищному зверю, набросилась на
нее из темноты, истерзала ее тело когтями, разворотила до самых внутренностей –
безмерная, неутолимая, неугасимая страсть, начавшаяся с преступления и
требующая все новых и новых преступлений. И теперь она борется, сама себя
пугаясь, сама себя стыдясь, мучается, старается скрыть эту страшную тайну и в
то же время зная и чувствуя, что ее не скроешь, не замолчишь. Ею владеет воля
сильнее ее разумной воли; она уже не принадлежит себе: беспомощная и
потерянная, она отдана на волю этой всесильной безрассудной страсти.
