11. Трагедия любви
(1566-1567)
Любовь Марии Стюарт к Босуэлу – одна из самых примечательных в истории;
дошедшие до нас предания об античных и иных прославленных любовниках едва ли
превосходят ее в силе и неистовстве. Огненным языком взмывает она до пурпурных
высот экстаза, до сумрачных зон преступления, растекаясь мятущейся лавой. Но
когда чувства так раскалены, наивно было бы подводить к ним мерку логики и
разума – ведь таким безудержным влечениям свойственно и проявляться неразумно.
Страсть, как болезнь, нельзя осуждать, нельзя и оправдывать; можно только
описывать ее с все новым изумлением и невольной дрожью пред извечным
могуществом стихий, которые как в природе, так и в человеке внезапно
разражаются вспышками грозы. Ибо страсть подобного наивысшего напряжения
неподвластна тому, кого она поражает: всеми своими проявлениями и последствиями
она выходит за пределы его сознательной жизни и как бы бушует над его головой,
ускользая от чувства ответственности. Подходить с меркой морали к одержимому
страстью столь же нелепо, как если бы мы вздумали привлечь к ответу вулкан или
наложить взыскание на грозу. Но точно так же и Мария Стюарт в пору ее
душевно-чувственной порабощенности не несет вины за свои деяния – безрассудные
поступки отнюдь не вяжутся с ее обычным, нормальным, скорее уравновешенным
поведением; все, что она ни делает, происходит словно в дурмане чувств и даже
против ее воли. С закрытыми глазами, пораженная глухотой, бредет она, точно
сомнамбула, влекомая магнетической силой по предначертанному пути преступления
и гибели. Недоступная увещанию, недосягаемая зову, она очнется лишь тогда,
когда пламя, клекочущее в ее крови, пожрет себя, – очнется вся выгоревшая,
опустошенная. Кто однажды прошел через это горнило, в том испепелено все
живое.
Ибо никогда страсть столь чрезмерная не повторяется у одного человека. Как
взрыв уничтожает всю взрывчатку, так подобное извержение страсти – всегда и
навсегда – сжигает весь наличный запас чувств. Не более полугода длится у Марии
Стюарт белый накал экстаза. Но за столь короткий срок душа ее в своем
неустанном порывании и напряжении проходит через такие огненные бури, что
становится лишь тенью этого безмерного сияния. Как иные поэты (Рембо), иные
музыканты (Масканьи)
[49]
исчерпывают себя в
одном гениальном творении и поникают, бессильные, ошеломленные, так иные
женщины в едином взрыве страсти расточают весь свой любовный потенциал, вместо
того чтобы, как свойственно более уравновешенным, обывательским натурам,
растянуть его на годы и годы. Словно в вытяжке, вкушают они любовь целой жизни;
безоглядно бросаются такие женщины – эти гении саморасточительства – в пучину
страсти, откуда нет спасения, нет возврата. Для такой любви – а ее поистине
можно назвать героической, поскольку она презирает страх и смерть, – Мария
Стюарт может служить истинным образцом, она, изведавшая одну только страсть, но
исчерпавшая ее до конца – до саморастворения и саморазрушения.
С первого взгляда может показаться странным, что стихийная страсть,
внушенная Марии Стюарт Босуэлом, следует чуть ли не по пятам за ее увлечением
Генри Дарнлеем. А между тем ничто не может быть естественнее и закономернее.
Как всякое великое искусство, любовь требует изучения, испытания и проверки.
Всегда или почти всегда, как мы это видим и в искусстве, первый опыт далек от
совершенства; непреходящий закон науки о душе гласит, что большая страсть почти
неизменно предполагает малую в качестве предшествующей ступеньки. Гениальный
сердцевед Шекспир блистательно раскрыл это в своих творениях. Быть может, самый
мастерский мотив его бессмертной трагедии любви состоит в том, что начинается
она не внезапным пробуждением чувства у Ромео к Джульетте (как начал бы менее
талантливый художник и психолог), а с его будто бы не идущей к делу
влюбленности в некую Розалинду. Заблуждение сердца здесь нарочито предпослано
жгучей правде, как некое предсостояние, как полусознательное ученичество на
пути к высокому мастерству; Шекспир на этом ярком примере показывает, что нет
познания без его предвосхищения, нет страсти без предвкушения страсти и что
прежде, чем вознести свое сияние в бесконечность, чувство должно было уже
однажды воспламениться и вспыхнуть. Только потому, что все в душе у Ромео
напряжено до крайности, что его сильная и страстная натура настроена на
страсть, дремлющая воля к любви – сначала беспомощно и слепо – хватается за
первый попавшийся повод, за случайно подвернувшуюся Розалинду, чтобы потом,
когда он прозреет глазами и душой, сменить полулюбовь на любовь полную,
Розалинду на Джульетту. Так и Мария Стюарт еще незрячею душой устремлена к
Дарнлею, потому что, молодой и красивый, он попался ей в нужную минуту. Но
вялое его дыхание бессильно раздуть жар в ее крови. Этим слабым искоркам не
дано вымахнуть в небо экстаза, ни выгореть, ни даже вспыхнуть ярко. Они лишь
тлеют под пеплом и дымом, возбуждая чувства и обманывая душу, – мучительное
состояние подспудного горения при заглушенном огне. Когда же появился настоящий
объект, тот, кому предстояло избавить ее от этой пытки, кто дал воздух и пищу
полузадушенному огню, багряный сноп взвился ввысь так, что небу стало жарко.
Как сердечная склонность к Розалинде бесследно растворяется в подлинной страсти
Ромео к Джульетте, так и чувственное увлечение Дарнлеем сменяется у Марии
Стюарт пламенной, всесокрушающей любовью к Босуэлу. Ибо смысл и назначение
всякой последующей любви в том, что она питается и усиливается своими
предшественницами. Все то, что человек лишь предугадывал в любви, становится
действительностью в настоящей страсти.
Историю любви Марии Стюарт к Босуэлу раскрывают нам источники двоякого рода:
во-первых, записки современников, хроники и официальные документы; во-вторых,
серия дошедших до нас писем и стихов, по преданию, написанных самой королевой;
и то и другое, как отклики внешнего мира, так и исповедь души, сходится
точь-в-точь. И все же те, кто считает, будто память Марии Стюарт во имя
последующих соображений морали надо всячески защищать от обвинений в страсти,
от которой сама она, кстати, никогда не отпиралась, отказываются признать
подлинность писем и стихов. Они начисто перечеркивают их, как якобы подложные,
отрицая за ними всякое историческое значение. С точки зрения процессуального
права, у них есть для этого основание. Дело в том, что письма и сонеты Марии
Стюарт дошли до нас только в переводах, с возможными искажениями. Подлинники
исчезли, и нет никакой надежды когда-нибудь их найти, так как автографы, иначе
говоря, конечное, неопровержимое доказательство, были в свое время уничтожены,
и даже известно кем. Едва взойдя на престол, Иаков I предал огню все эти
бумаги, порочащие с обывательской точки зрения женскую честь его матери. С той
поры насчет так называемых «писем из ларца» идет ожесточенный спор, в полной
мере отражающий ту предвзятость суждений, которою отчасти из религиозных,
отчасти из националистических побуждений проникнута вся известная нам
литература о Марии Стюарт; непредвзятому биографу тем более важно взвесить все
доводы и контрдоводы в этом споре. Однако его заключения осуждены оставаться
личными, субъективными, так как единственное научно и юридически правомочное
доказательство, заключающееся в предъявлении автографов, отсутствует и о
подлинности писем, как в положительном, так и в отрицательном смысле, можно
говорить лишь на основании логических и психологических домыслов.
