Но если подлинность стихов бесспорна (на сегодня этого уже никто не
отрицает), то бесспорна и подлинность писем. Вполне вероятно, что при обратном
переводе на латинский и шотландский (только два письма сохранились на языке
оригинала) отдельные места и подверглись искажению, не исключена возможность и
последующих вставок. Но в целом те же доводы говорят о подлинности писем, а
особенно последний аргумент – психологический. Ибо если бы некая злодейская
камарилья захотела из мести, сфабриковать пасквильные письма, она бы наверняка
изготовила прямолинейные признания, рисующие Марию Стюарт в самом неприглядном
свете, как похотливую, коварную, злобную фурию. Было бы совершеннейшим
абсурдом, ставя себе злопыхательские цели, приписать Марии Стюарт дошедшие до
нас письма, которые скорее оправдывают, чем обвиняют ее, ибо в них с
потрясающей искренностью говорится о том, как ужасно для нее сознание своей
роли пособницы и укрывательницы преступления. Эти письма говорят не о
вожделениях страсти, это крик исстрадавшейся души, полузадушенные стоны
человека, заживо горящего и сгорающего на костре. И то, что они звучат так
безыскусно, набросаны в таком смятении мыслей и чувств, с такой лихорадочной
поспешностью – рукой, трясущейся – вы это чувствуете – от еле сдерживаемого
волнения, как раз это и свидетельствует о душевной растерзанности, столь
характерной для всех ее поступков этих дней; только гениальный сердцевед мог бы
с таким совершенством сочинить психологическую подмалевку к общественным
обстоятельствам и фактам. Но Меррей, Мэйтленд и Бьюкенен, которым попеременно и
наудачу присяжные защитники Марии Стюарт приписывают этот подлог, не были ни
Шекспирами, ни Бальзаками, ни Достоевскими, а всего лишь плюгавыми душонками,
правда, гораздыми на мелкое мошенничество, но уж, конечно, неспособными создать
в стенах канцелярий такие потрясающие своей правдивостью признания, какими
письма Марии Стюарт предстают всем векам и народам; тот гений, что будто бы
изобрел эти письма, еще ждет своего изобретателя. А потому каждый
непредубежденный судья может с чистой совестью считать Марию Стюарт, которую
лишь безысходное горе и глубокое душевное смятение побуждали к стихотворству,
единственно возможным автором пресловутых писем и стихов и достовернейшим
свидетелем ее собственных горестных чувств и дум.
Одно из стихотворений выдает ее с головой: только оно и приоткрывает нам
начало злополучной страсти. Только благодаря этим пламенным строкам известно,
что, не постепенно нарастая и кристаллизуясь, созрела эта любовь, нет, она
броском ринулась на беспечную женщину и навсегда ее поработила.
Непосредственным поводом послужил грубый физиологический акт, внезапное
нападение Босуэла, насилие или почти насилие. Подобно молнии, озаряют эти
строчки сонета непроницаемую тьму:
Pour luy aussi j’ay jette mainte larme,
Premier qu’il fust de ce corps possesseur,
Duquel alors il n’avoit pas le coeur.
…я столько слез лила из-за него!
Он первый мной владел, но взял он только тело,
А сердце перед ним раскрыться не хотело.
И сразу же вырисовывается вся ситуация. Мария Стюарт эти последние недели
все чаще бывала в обществе Босуэла: как первый ее советник и командующий
войсками, он сопровождал королеву во время ее увеселительных прогулок из замка
в замок. Но ни на минуту королева, сама устроившая счастье этого человека,
выбравшая ему красавицу жену в высшем обществе и танцевавшая на его свадьбе, не
подозревает в молодожене каких-либо поползновений на свой счет; благодаря этому
браку она чувствует себя вдвойне неприкосновенной, вдвойне застрахованной от
всяких посягательств со стороны верного вассала. Она без опаски с ним
путешествует, проводит в его обществе много времени. И, как всегда, эта
опрометчивая доверчивость, эта уверенность в себе – драгоценная, в сущности,
черта – становится для нее роковой. Должно быть – это словно видишь воочию –
она иной раз позволяет себе с ним некоторую вольность обращения, ту кокетливую
короткость, которая уже сыграла пагубную роль в судьбе Шателяра и Риччо. Она,
возможно, подолгу сидит с ним с глазу на глаз в четырех стенах, беседует
интимнее, чем позволяет осторожность, шутит, играет, забавляется. Но Босуэл не
Шателяр, романтический трубадур, аккомпанирующий себе на лютне, и не льстивый
выскочка Риччо. Босуэл – мужчина, человек грубых страстей и железной
мускулатуры, властных инстинктов и внезапных побуждений, его смелость не знает
границ. Такого человека нельзя легкомысленно дразнить и вызывать на
фамильярность. Он, не задумываясь, переходит к действиям, с налета хватает
женщину, уже давно находящуюся в неуравновешенном, возбужденном состоянии,
женщину, чьи чувства были разбужены первой, наивной влюбленностью, но так и
остались неудовлетворенными. «Il se fait de ce corps possesseur», он нападает
на нее врасплох или овладевает ею силою. (Как определить разницу в минуты,
когда попытка самозащиты и желание мешаются в каком-то опьянении чувств?)
Похоже, что и для Босуэла это нападение не было чем-то предумышленным, не
увенчанием давно сдерживаемой страсти, а импульсивным удовлетворением похоти, в
котором нет ничего душевного, – чисто плотским, чисто физическим актом
насилия.
Однако на Марию Стюарт это нападение оказывает молниеносное, ошеломляющее
действие. Что-то новое, неизведанное бурей врывается в ее спокойную жизнь: не
только телом ее овладевает Босуэл, но и чувствами. В обоих своих супругах,
пятнадцатилетнем отроке Франциске II и безбородом Дарнлее, она встретилась с
еще не созревшей мужественностью – то были неженки, маменькины сынки. Ей уже
казалось, что иначе и быть не может: всегда она должна дарить, великодушно
расточать счастье; оставаясь госпожой и повелительницей даже в самой интимной
сфере, никогда она еще не бывала в положении более слабого существа, которое
увлекают, похищают, берут силою. В этих же насильственных объятиях она внезапно
– и все ее существо оглушено этой неожиданностью – встретила настоящего
мужчину, наконец-то такого мужчину, который смел, развеял по ветру все ее
женские доблести: стыд, гордость, уверенность в себе, – человек, который в ней
самой открыл ей новый, еще неведомый, вулканический мир страсти и наслаждения.
Она еще не учуяла опасности, она еще не успела дать отпор, как уже покорена,
целомудренный сосуд разбит, и всепожирающий, палящий вихрь вырвался наружу.
Должно быть, первым ее чувством был только гнев, только возмущение, только
яростная, смертельная ненависть к любострастному убийце ее женской гордости. Но
таков неисповедимый закон природы, что полярные ощущения где-то на высшем
пределе сходятся. Как кожа не отличает сильного жара от сильного холода, как
мороз обжигает щеки огнем, так и противоречивые чувства иногда сливаются
воедино. В одну секунду ненависть в душе женщины может скачком перейти в
любовь, а оскорбленная гордость – в безудержное смирение, и тело ее способно с
неистовой алчностью призывать того, кого оно еще за секунду с неистовым
отвращением отвергало. С этого часа разумная, в сущности, женщина объята
пламенем, она горит и сгорает на невидимом огне. Все устои, на которых до сих
пор зиждилась ее жизнь, – честь, достоинство, порядочность, гордость,
уверенность в себе и разум – рушатся: сбитая однажды с ног, грубо поваленная,
она хочет падать все ниже и ниже, хочет низвергнуться в бездну, затеряться в
ней. Новое, внезапно налетевшее сладострастие заполонило ее, и она пьет его,
пьет жадно, в каком-то опьянении чувств; смиренно целует она руку человека,
растоптавшего венец ее женственности, но зато научившего ее новому восторгу –
саморастворения в другом существе.
