Итак, Босуэлу не на кого опереться, задуманное дело падает на него, самого
нетерпеливого, самого отчаянного, и у него, конечно, достанет решимости
привести его в исполнение. Но уже та двусмысленная уклончивость, с какой
выслушали его Мортон, Меррей и Мэйтленд, показала, что открыто противиться
лорды не будут. Если они и не благословили его намерения тайным письмом, то
поддержали сочувственным молчанием и дружеским невмешательством. А с того дня,
как выясняется, что Мария Стюарт, Босуэл и лорды – все в этом вопросе мыслят
одинаково, можно сказать, что дни Дарнлея сочтены.
Собственно, все уже готово. Босуэл призвал на помощь своих головорезов. О
том, где и как произойдет убийство, договорились на секретных совещаниях. Но
для жертвенного заклания не хватает главного – самой жертвы. Как Дарнлей ни
наивен, а все же он учуял опасность. Уже за много недель до этого он отказался
переступить порог Холируда, зная, что еще не разошлись собравшиеся там
вооруженные лорды; но и в замке Стирлинг он больше не чувствует себя в
безопасности, с тех пор как преданные им убийцы Риччо по знаменательной
амнистии королевы снова вернулись в Шотландию. Непоколебимо, не поддаваясь, ни
на какие приманки и посулы, засел он в Глазго. Там живет граф Ленокс, его отец,
там все их друзья, это крепкий, надежный дом, а на случай, если враг вторгнется
силой, в порту день и ночь стоит судно, в любую минуту готовое принять его на
борт. А тут, словно чтобы охранить в опасную минуту, судьба посылает ему в
первых числах января оспу – удобный предлог для того, чтобы еще много недель
безвыездно просидеть в Глазго, в надежном убежище у самого моря.
Болезнь Дарнлея путает созревшие планы Босуэла, с нетерпением поджидающего
свою жертву в Эдинбурге. По каким-то причинам, о которых мы можем только
гадать, Босуэл, видимо, не хотел терять время: то ли ему не терпелось поскорей
добраться до престола; то ли он вполне основательно боялся опасных проволочек,
так как слишком много ненадежных людей знало о заговоре; то ли его интимные
отношения с Марией Стюарт не остались без последствий – трудно сказать, во
всяком случае, ждать он больше не намеревался. Но как заманить больного,
заподозрившего недоброе юношу под топор? Как вытащить его из постели, из
твердыни родительского дома? Официальное приглашение заставило бы Дарнлея
насторожиться, а ведь ни Меррей, ни Мэйтленд, ни кто другой при дворе не
настолько близок всем ненавистному, всеми презираемому экс-королю, чтобы
убедить его вернуться по доброй воле. И только одна-единственная сохранила над
ним власть. Уже дважды заставляла она несчастного юношу, преданного ей раба,
покориться. Только Мария Стюарт, она единственная, надев личину любви к тому,
кто жаждет ее любви, может заманить притаившуюся жертву в расставленную
ловушку. Из всех людей на свете ей одной дано совершить этот чудовищный обман.
А так как и сама она больше себе не госпожа, а лишь послушная марионетка в
руках тирана, то достаточно Босуэлу повелеть, и невероятное или, лучше сказать,
то, чему наше чувство отказывается верить, свершилось: двадцать второго января
Мария Стюарт, уже много недель избегавшая встречи с Дарнлеем, отправляется
верхом в Глазго, будто бы для того, чтобы навестить больного супруга, на самом
же деле чтобы по приказанию Босуэла заманить его домой, в город Эдинбург, где
его ждет не дождется с отточенным кинжалом – смерть.
12. Дорога к убийству
(22 января – 9 февраля 1567)
И вот начинается самая зловещая строфа баллады о Марии Стюарт. Поездка в
Глазго, из которой она привезла еще больного супруга прямо в логово
заговорщиков, – один из наиболее сомнительных ее поступков. Снова и снова
напрашивается вопрос: была ли Мария Стюарт и вправду под стать древним Атридам
– Клитемнестре, с лицемерной заботливостью готовящей вернувшемуся домой супругу
Агамемнону теплую ванну, меж тем как ее возлюбленный убийца Эгисф затаился в
тени с отточенным топором? Или же она сродни леди Макбет, кроткими и льстивыми
словами провожающей ко сну короля Дункана, которого Макбет потом зарежет во
сне, – одна из тех демонических преступниц, какими великая страсть порой делает
самых отважных и любящих женщин? А может быть, правильнее мыслить ее безвольной
рабой жестокого сутенера Босуэла, движущейся в каком-то трансе исполнительницей
чужой непререкаемой воли, наивно послушной марионеткой и не подозревающей о
страшных приготовлениях за ее спиной? Чувство отказывается верить такому
злодейству, обвинить в сокрытии и соучастии женщину, которая до сих пор была
преисполнена человечности. Вновь и вновь ищешь другого, более гуманного и
незлобивого истолкования ее поездки в Глазго. Опять и опять откладываешь в
сторону, как пристрастные, показания и документы, обличающие Марию Стюарт, и с
чистосердечной готовностью и желанием дать себя убедить проверяешь те
оправдательные доводы, которые ее защитникам удалось найти или изобрести. Увы,
при всем желании отнестись к ним с доверием эти адвокатские доводы никого
убедить не могут: звено совершенного злодеяния без швов включается в цепь
событий, в то время как домыслы защитников при ближайшем рассмотрении
рассыпаются в руках трухой.
Ибо как предположить, что нежная забота погнала Марию Стюарт к постели
больного Дарнлея и что она забрала его из безопасного убежища в надежде создать
ему дома лучший уход? Ведь уже несколько месяцев супруги живут врозь, как
чужие. Присутствие Дарнлея ей несносно; как ни молит он, чтобы Мария Стюарт
делила с ним супружеское ложе, его законные права попираются. Испанский,
английский и французский послы в своих донесениях давно говорят о наступившем
охлаждении как о чем-то бесспорном и само собой разумеющемся. Лорды официально
начали дело о разводе, а про себя помышляют и о менее безобидной развязке.
Недавние любовники так равнодушны друг к другу, что, даже услышав, что Мария
Стюарт заболела в Джедборо и находится при смерти, преданный супруг отнюдь не
спешит проститься с той, которую уже готовят к принятию святых даров. С помощью
самой сильной лупы не обнаружите вы в этом союзе и ниточки любви и атома
нежности; а значит, предположение, будто горячая забота подвигнула Марию Стюарт
на эту поездку, отпадает как несостоятельное.
Однако – и это последний довод ее защитников à tout prix
[*] – быть может, Мария Стюарт, отправляясь в Глазго, хотела
покончить с злополучной ссорою? Разве не могла она ехать к больному искать
примирения? К сожалению, и этот наипоследний благоприятный довод опровергается
документом за собственноручной ее подписью. Всего за день до отъезда в Глазго в
своем письме к архиепископу Битону – неосторожная и не думала, когда писала
письма, что они будут свидетельствовать против нее, – Мария Стюарт дала волю
своему гневу и раздражению против Дарнлея. «Что до короля, нашего супруга, то
одному богу известно, как мы всегда к нему относились, но и богу и всему свету
известны его происки и козни против нашей особы; все наши подданные были тому
свидетелями, и я нисколько не сомневаюсь, что в душе они осуждают его». Слышен
ли здесь кроткий голос миролюбия? Это ли настроение преданной жены, которая в
смятении и тревоге спешит к больному мужу? И второе неопровержимое
обстоятельство, явно не говорящее в ее пользу, – Мария Стюарт предпринимает эту
поездку не просто с тем, чтобы проведать Дарнлея и вернуться домой, а с твердым
намерением тут же увезти его в Эдинбург: опять чрезмерная забота, которой,
пожалуй, не веришь. Ибо не противно ли всем законам медицины и здравого смысла
вытащить оспенного больного, в горячке, с еще не опавшим лицом, из постели и
везти его зимой, в январе, целых два дня в открытом экипаже, по лютому морозу.
А ведь Мария Стюарт даже телегу прихватила с собой, чтобы Дарнлею некуда было
податься, так не терпелось ей со всею поспешностью отвезти его в Эдинбург, где
заговор против него был уже в полном ходу.
