В два часа ночи от грома содрогнулась земля. Страшный взрыв, «будто выпалили
из двадцати пяти пушек», сотряс воздух. И сразу же стало видно, как со стороны
Керк о’Филда побежали сломя голову какие-то подозрительные фигуры: что-то
ужасное, должно быть, стряслось в уединенном домике у короля. Весь город,
объятый страхом и волнением, проснулся и уже на ногах. Распахиваются городские
ворота, и в Холируд устремляются гонцы с ужасной вестью, что одинокий домик в
Керк о’Филде с королем и его челядью взлетел на воздух. Босуэла, пировавшего на
свадьбе – очевидно, чтобы обеспечить себе алиби, меж тем как его молодцы
готовили взрыв, – сонного поднимают с постели, вернее, он делает вид, будто
крепко спал. Он второпях одевается и вместе с вооруженной стражей спешит на
место преступления. Трупы Дарнлея и слуги, спавшего в его комнате, находят в
саду, в одних рубашках. Дом полностью разрушен пороховым взрывом. Установлением
этого, весьма для него, по-видимому, неожиданного и прискорбного факта Босуэл и
ограничивается. Так как существо дела известно ему лучше, чем кому-либо, он не
дает себе труда расследовать, что здесь произошло. Он приказывает подобрать
трупы и уже через каких-нибудь полчаса возвращается в замок. И здесь он может
доложить ничего не подозревающей королеве, так же, как и он, разбуженной среди
крепкого сна, один только голый факт: ее супруг, Генрих, король Шотландский,
убит неведомыми злодеями, скрывшимися неведомо куда.
13. Quos deus perdere vult…
[52]
(февраль – апрель 1567)
Страсть способна на многое. Она может пробудить в человеке небывалую,
сверхчеловеческую энергию. Она может своим неослабным давлением выжать даже из
уравновешенной души поистине титанические силы и, ломая все нормы и формы
узаконенной нравственности, отважиться и на преступление. Но так же неотъемлемо
для нее другое: после стихийного взрыва пароксизм страсти, как бы истощив себя,
никнет, спадает. И этим, по существу, отличается преступник по страсти,
действующий в состоянии аффекта, от подлинного, прирожденного, закоренелого
преступника. У случайного преступника, преступника по страсти, обычно хватает
сил лишь на самое деяние, и очень редко на его последствия. Действуя по первому
побуждению, слепо устремленный на задуманное, он все свои душевные силы отдает
одной-единственной цели; но едва она достигнута, едва деяние совершено, как вся
его энергия словно отливает, уходит решимость, изменяет разум, отказывает
мудрость, и это в то самое время, как трезвый, расчетливый преступник вступает
со следователями и судьями в изворотливый поединок. Не для самого деяния, как
мы видим у преступника по страсти, а для последующей самозащиты приберегает он
максимум своих душевных сил.
Марии Стюарт – и это не умаляет, а возвышает ее в глазах потомства – не
хватило мужества для той преступной ситуации, в которую поставила ее
зависимость от Босуэла, ибо если она и сделалась преступницей, то лишь по
безрассудству страсти, не своей, а чужой волею. В свое время у нее недостало
сил предотвратить катастрофу, а теперь, когда дело сделано, она и вовсе
растерялась. Ей остается одно из двух: или решительно, с чувством омерзения
порвать с Босуэлом, который, в сущности, зашел дальше, чем она внутренне
допускала, отмежеваться от его деяния, или же, наоборот, помочь ему замести
следы, а следовательно, лицемерить, надеть личину страдания, чтобы отвести
подозрение от него и от себя. Но вместо этого Мария Стюарт делает самое
безрассудное, самое нелепое, что только можно сделать в ее положении, – то есть
ровно ничего. Она остается нема и недвижима и этой полной растерянностью выдает
себя с головой. Как заводная игрушка, автоматически выполняющая несколько
предписанных движений, она в каком-то трансе покорности подчинилась всем
приказаниям Босуэла: поехала в Глазго, успокоила Дарнлея и завлекла его обратно
домой. Но завод кончился, и механизм бездействует. Именно сейчас, когда ей надо
разыграть безутешную скорбь и потрясти патетической игрой весь мир, чтобы он
безоговорочно поверил в ее невиновность, именно сейчас она устало роняет маску;
какое-то окаменение чувств, жестокий душевный столбняк, какое-то необъяснимое
равнодушие находит на нее; безвольная, она и не пытается защищаться, когда над
ней дамокловым мечом нависает подозрение.
Этот странный душевный столбняк, поражающий человека в минуты опасности и
словно замораживающий его, обрекая на полное бездействие и безучастие в минуты,
когда ему особенно необходимы притворство, самозащита и внутренняя собранность,
сам по себе не представляет ничего необычного. Подобное окаменение души – лишь
естественная реакция на чрезмерное напряжение, коварная месть природы тому, кто
нарушает ее границы. У Наполеона в канун Ватерлоо исчезает вея его дьявольская
сила воли; молча, как истукан, сидит он и не отдает распоряжений, хотя именно
сейчас, в минуту катастрофы, они особенно необходимы; куда-то внезапно утекли
его силы, как утекает вино из продырявленной бочки. Подобное же оцепенение
находит на Оскара Уайльда перед арестом; друзья вовремя предупредили его, у
него довольно времени и денег, он может сесть в поезд и бежать через Ла-Манш.
Но и на него нашел столбняк, он сидит у себя в номере и ждет – ждет неизвестно
чего – то ли чуда, то ли гибели. Только подобные аналогии – а история знает их
тысячи – помогают нам уяснить поведение Марии Стюарт, ее нелепое,
бессмысленное, предательски пассивное поведение тех недель, которое,
собственно, и навлекло на нее подозрение. До самой катастрофы ничто не
указывало на ее договоренность с Босуэлом, ее поездка к Дарнлею могла и вправду
означать попытку примирения. Но после смерти Дарнлея его вдова сразу же
оказывается в фокусе общего внимания, и теперь либо ее невиновность должна со
всей очевидностью открыться миру, либо притворство должно поистине стать
гениальным. Но судорожное отвращение к притворству и лжи, видимо, владеет
несчастной. Вместо того чтобы рассеять законное подозрение, она полным
безучастием еще усугубляет свою вину в глазах мира, представляясь более
виновной, чем даже, возможно, была. Подобно самоубийце, бросающемуся в бездну,
закрывает она глаза, чтобы ничего не видеть, ничего не чувствовать, она словно
жаждет погрузиться в небытие, где нет места мучительному раздумью и сомнению, а
только конец, гибель. Вряд ли история криминалистики когда-либо являла миру
другой такой патологически законченный образец преступника по страсти, который
в своем деянии истощает все силы и гибнет. Quos Deus perdere vult… Кого боги
замыслили погубить, у того они отнимают разум.
Ибо как повела бы себя невинная, честная, любящая жена-королева, когда бы
посланный принес ей среди ночи ужасную весть, что супруг ее только что убит
неведомыми злодеями? Она вскочила бы, точно ужаленная, как если б крыша пылала
у нее над головой. Она кричала бы, бесновалась, требовала бы, чтобы виновных
тотчас схватили. Она бросила бы в тюрьму всякого, на кого пала хоть тень
подозрения. Она воззвала бы к сочувствию народа, она просила бы чужеземных
государей задерживать на своих рубежах всех беглых из ее страны. Так же как
после кончины Франциска II, заперлась бы она в своей опочивальне и, не выходя
ни днем, ни ночью, изгнала бы на долгие недели и месяцы всякое помышление о
мирских радостях, развлечениях и веселье в кругу друзей, а главное, не знала бы
ни отдыха, ни покоя, пока не был бы схвачен и казнен каждый соучастник
злодеяния, каждый виновный в преступном укрывательстве.
