Вот как, казалось бы, должна была проявить себя честная, истинно любящая
жена, на которую нежданно-негаданно обрушилось такое известие. И каким это ни
звучит парадоксом, примерно эти же чувства, по законам логики, должна была бы
симулировать соучастница преступления, ибо ничто так не страхует преступника от
подозрений, как вовремя надетая личина невинности и неведения. А между тем
Мария Стюарт выказывает после катастрофы такое чудовищное равнодушие, что это
бросилось бы в глаза даже самому наивному человеку. Ни следа того возмущения,
той мрачной ярости, в которую ввергло ее убийство Риччо, или меланхолической
отрешенности, которая овладела ею после смерти Франциска II. Она не посвящает
памяти Дарнлея прочувствованной элегии, вроде той, какую написала на смерть
первого мужа, но с полным самообладанием спустя лишь несколько часов после
получения страшной вести подписывает увертливые послания ко всем иноземным
дворам, чтобы хоть как-то объяснить убийство, а главное, выгородить себя. В
этой более чем странной реляции все поставлено на голову, и дело рисуется так,
будто убийцы покушались на жизнь не столько Дарнлея, сколько самой Марии
Стюарт. По этой, официальной, версии заговорщики якобы находились в
заблуждении, полагая, что королевская чета ночует в Керк о’Филде, и только
чистая случайность, а именно то, что королева вернулась на свадебное пиршество,
помешала ей погибнуть вместе с королем. Бестрепетной рукой подписывает Мария
Стюарт заведомую ложь: королеве-де пока еще неведомо, кто истинные виновники
злодеяния, но она полагается на рвение и усердие своего коронного совета,
которому поручено учинить розыск; она же намерена так покарать злодеев, чтобы
это стало острасткой и примером на все времена.
Такая подтасовка фактов слишком бросается в глаза, чтобы обмануть кого-либо.
Весь Эдинбург видел, как королева в одиннадцатом часу вечера во главе большой
кавалькады, далеко озарившей ночь факелами, возвращалась в Холируд из
уединенной усадьбы Керк о’Филда. Весь город знал, что она не ночует у мужа, и,
значит, сторожившие в темноте убийцы заведомо не покушались на ее жизнь, когда
три часа спустя взорвали дом. Да и взрыв был произведен лишь для отвода глаз,
скорее всего Дарнлея придушили злодеи, заранее проникшие в дом, – очевидная
несуразность официального сообщения лишь усиливает чувство, что дело не
чисто.
Но как ни странно, Шотландия молчит; не только безучастность Марии Стюарт в
эти дни настораживает мир, настораживает и безучастность страны. Вы подумайте:
случилось нечто невероятное, неслыханное даже в анналах этой кровью писанной
истории. Король Шотландский убит в своей столице, мало того, пал жертвою
взрыва. И что же происходит? Содрогнулся ли весь город от ужаса и негодования?
Стекаются ли из своих замков дворяне и бароны, чтобы защитить королеву, чья
жизнь будто бы в опасности? Взывают ли проповедники со своих кафедр о
возмездии? Предпринимают ли власти необходимые меры для разоблачения убийц?
Запирают ли городские ворота, берут ли сотнями под стражу подозрительных лиц и
пытают ли их на дыбе? Закрывают ли границы, проносят ли тело убиенного по
улицам в траурном шествии всей шотландской знати? Воздвигают ли катафалк на
площади, освещая его свечами и факелами? Созывают ли парламент, чтобы заслушать
донесение о неслыханном злодеянии и вынести приговор? Собираются ли лорды,
защитники трона, на крестное целование, чтобы клятвенно подтвердить свою
готовность преследовать убийц? Ничего этого нет и в помине. Странная, зловещая
тишина следует за ударам грома. Королева, вместо того чтобы, воззвать к народу,
заперлась во дворце. Хранят молчание лорды. Ни Меррей, ни Мэйтленд не подают
признаков жизни, притаились все те, кто преклонял перед королем колено. Они не
осуждают убийство и не славят его, настороженно затаились они в тени и ждут,
как развернутся события; чувствуется, что гласное обсуждение цареубийства им
пока не по нутру, ведь так или иначе они были во все посвящены. Да и горожане
запираются в четырех стенах и только с глазу на глаз обмениваются догадками.
Они знают: маленькому человеку лучше не соваться в дела больших господ, того
гляди притянут за чужие грехи. Словом, на первых порах все идет так, как и
рассчитывали убийцы: будто произошло пусть и досадное, но не слишком
значительное происшествие. В истории Европы, пожалуй, не было случая, чтобы
весь королевский двор, вся знать, весь Город с такой постыдной трусостью
старались прошмыгнуть мимо цареубийства; всем на удивление забывают о самых
элементарных мерах для прояснения обстоятельств убийства. Ни полицейские, ни
судебные власти не осматривают места преступления, не снимаются показания, нет
ни сколько-нибудь вразумительного сообщения о происшедшем, ни обращения к
народу, проливающего свет на загадочное происшествие, – словом, дело всячески
заминают. Труп убитого так и не подвергается медицинскому и судебному
освидетельствованию; и поныне неизвестно, был ли Дарнлей задушен, заколот или
(труп был найден в саду с почерневшим лицом) отравлен еще до того, как убийцы
взорвали дом, поистине не пожалев пороху. А чтобы не было лишних разговоров и
чтобы не слишком много людей видело труп, Босуэл самым непристойным образом
торопит с похоронами. Лишь бы скорее упрятать в землю Генри Дарнлея, похоронить
всю эту грязную историю, чтобы не била в нос!
И что каждому бросается в глаза, каждому показывает, какие высокие лица
замешаны в убийстве, – Генри Дарнлея, короля Шотландии, даже не удосужились
похоронить как подобает. Тело не только не выставляют на катафалке для
торжественного прощания, не только не провозят по городу в пышном погребальном
кортеже, предшествуемом безутешной вдовой, всеми лордами и баронами. Никто не
палит из пушек, никто не звонит в колокола; тайком, в ночи, выносят гроб в
часовню. Без всякой помпы, без почестей, в трусливой спешке тело Генри Дарнлея,
короля Шотландии, опускают в склеп, как будто он был убийцей, а не жертвой
чужой ненависти и неукротимой алчности. А там… отслужили мессу – и по домам!
Пусть бесталанная душа не тревожит больше мира в Шотландии! Quos Deus perdere
vult…
Мария Стюарт, Босуэл и лорды рады бы гробовой крышкой прихлопнуть всю эту
темную аферу. Но во избежание лишних вопросов, а также дабы Елизавета не
вздумала жаловаться, что ничего не предпринято для раскрытия преступления,
решено сделать вид, будто что-то делается. Спасаясь от настоящего следствия,
Босуэл снаряжает следствие мнимое: этой маленькой уступкой он хочет откупиться
от общественного мнения, пусть думают, что «неведомых убийц» усердно ищут.
Правда, всему городу известны их имена: слишком много понадобилось
соучастников, чтобы следить за усадьбой, закупить всю эту уйму пороху и
перетаскать его мешками в дом. Немудрено, что кого-то и заприметили, да и
караульные у городских ворот прекрасно помнят, кого они ночью вскоре после
взрыва впускали в город. Но поскольку коронный совет Марии Стюарт, в сущности,
состоит теперь из одного только Босуэла да Мэйтленда – из соучастника и
укрывателя, – а им довольно поглядеться в зеркало, чтобы увидеть истинных
зачинщиков, то версия о «неведомых злодеях» остается в силе и даже обнародуется
грамота: две тысячи шотландских фунтов обещано тому, кто назовет имена
виновных. Две тысячи шотландских фунтов – заманчивая сумма для
бедняка-горожанина, но каждый понимает, что стоит сказать лишнее слово, и
вместо двух тысяч фунтов заработаешь нож в бок. Босуэл же учреждает нечто вроде
военной диктатуры, и его верные приспешники, the borderers, грозно скачут по
улицам города. Оружие, которым они потрясают, достаточно внушительно, чтобы у
всякого отпала охота молоть языком.
