Но когда правду хотят подавить силой, она отстаивает себя хитростью.
Закройте ей рот днем, и она заговорит ночью. Уже наутро после оглашения грамоты
о награде находят на рыночной площади афишки с именами убийц, а одну такую
афишку кто-то даже умудрился прибить к воротам Холируда, королевского замка. В
листках открыто называются Босуэл и Джеймс Балфур, его пособник, а также слуги
королевы – Бастьен и Джузеппе Риччо; на других афишках стоят и другие имена. Но
в каждой неизменно повторяются все те же два имени: Босуэл и Балфур, Балфур и
Босуэл.
Если бы чувствами Марии Стюарт не владел демон, если бы ее разум и
соображение не были затоплены грозовой страстью, если бы ее воля не была в
подчинении, ей, раз уж голос народа прозвучал так явственно, оставалось одно:
отречься от Босуэла. Ей надо было, сохранись в ее затуманенной душе хоть искра
благоразумия, решительно от него отмежеваться. Надо было прекратить с ним
всякое общение, доколе с помощью искусных маневров его невиновность не будет
удостоверена «официально», после чего под благовидным предлогом удалить его от
двора. И только одного не следовало ей делать: допускать, чтобы человек,
которого чуть ли не вся улица открыто и про себя называет убийцею короля, ее
супруга, чтобы этот человек заправлял в шотландском королевском доме, и, уж во
всяком случае, не следовало допускать, чтобы тот, кого общественное мнение
заклеймило как вожака преступной шайки, возглавил следствие против «неведомых
злодеев». Но что того хуже и нелепее: на афишках рядом с именами Босуэла и
Балфура в качестве их пособников назывались двое слуг Марии Стюарт – Бастьен и
Джузеппе Риччо, братья Давида. Что же должна была сделать Мария Стюарт в первую
голову? Разумеется, предать суду людей, обвиняемых народной молвой. А вместо
этого – и тут недальновидность граничит с безумием и самообвинением – она тайно
отпускает обоих со своей службы, их снабжают, паспортами и срочно контрабандою
переправляют за границу. Словом, она поступает не так, как диктуют закон и
честь, а наоборот: чем выдать суду заподозренных, содействует их побегу и как
укрывательница сама себя сажает на скамью подсудимых. Но этим не исчерпывается
ее самоубийственное безумие! Достаточно сказать, что ни одна душа в эти дни не
видела на ее глазах ни слезинки; не уединяется она и в свою опочивальню – на
сорок дней в одежде скорби (le deuil blanc), хотя на этот раз у нее во сто крат
больше оснований облечься в траур, а, едва выждав неделю, покидает Холируд и
отправляется гостить в замок лорда Сетона. Даже простую видимость придворного
траура не соблюдает эта вдова, а главное, верх провокации – это ли не вызов,
брошенный всему свету! – в Сетоне она принимает посетителя – и кого же? Да все
того же Джеймса Босуэла, чье изображение с подписью «цареубийца» раздают в эти
дни на улицах Эдинбурга.
Но Шотландия не весь мир, и если лорды, у которых совесть нечиста, если
запуганные обыватели помалкивают с опаской, делая вид, будто вместе с прахом
короля погребен и всякий интерес к преступлению, то при дворах Лондона, Парижа
и Мадрида не так равнодушно взирают на ужасное убийство. Для Шотландии Дарнлей
был чужак, и, когда он всем опостылел, его обычным способом убрали с дороги;
иначе смотрят на Дарнлея при европейских дворах: для них он король, помазанник
божий, один из их августейшей семьи, одного с ними неприкосновенного сана, а
потому его дело – их кровное дело. Разумеется, никто здесь не верит лживому
сообщению: вся Европа с первой же минуты считает Босуэла зачинщиком убийства, а
Марию Стюарт – его поверенной; даже папа и его легат в гневе обличают
ослепленную женщину. Но не самый факт убийства занимает и волнует иноземных
государей. В тот век не слишком считались с моралью и не так уж щепетильно
оберегали человеческую жизнь. Со времен Макиавелли на политическое убийство в
любом европейском государстве смотрят сквозь пальцы
[53]
, подобные примеры найдутся чуть ли не у каждой правящей
династии. Генрих VIII не стеснялся в средствах, когда ему нужно было избавиться
от своих жен; Филиппу II было бы крайне неприятно отвечать на вопросы по поводу
убийства его собственного сына, дона Карлоса
[54]
; семейство Борджиа
[55]
не
в последнюю очередь обязано своей темной славой знаменитым ядам. Вся разница в
том, что каждый государь, кто бы он ни был, страшится навлечь на себя хотя бы
малейшее подозрение в соучастии: преступления совершают другие, их же руки
остаются чисты. Единственное, чего ждут от Марии Стюарт, – это хотя бы
видимости самооправдания, и что пуще всего досаждает всем – это ее нелепая
безучастность! С удивлением, а затем и с досадою взирают иноземные государи на
свою неразумную, ослепленную сестру, которая и пальцем не шевельнет, чтобы
снять с себя подозрение; чем, как это обычно делается, распорядиться повесить
или четвертовать одного-двух мелких людишек, она забавляется игрой в мяч,
избирая товарищем своих развлечений все того же архипреступника Босуэла. С
искренним волнением докладывает Марии Стюарт ее верный посланник в Париже о
неблагоприятном впечатлении, какое производит ее пассивность: «Здесь на Вас
клевещут, изображая Вас первопричиною преступления; говорят даже, будто оно
совершено по Вашему приказу». И с прямотою, которая на все времена делает ему
честь, отважный служитель церкви заявляет своей королеве, что если она
решительно и бесповоротно не искупит свой грех, «то лучше было бы для Вас
лишиться жизни и всего, чем Вы владеете».
Таковы ясные слова друга. Когда бы эта потерянная душа сохранила хоть
крупицу разума, хоть искру воли, она воспрянула бы и взяла себя в руки. Еще
настоятельнее звучит соболезнующее письмо Елизаветы. Удивительное стечение
обстоятельств: ни одна женщина, ни один человек на земле не могли бы так понять
Марию Стюарт в этот страшный час, после ужаснейшего свершения всей ее жизни,
как та, что искони была ее злейшей противницей. Елизавета, должно быть, видела
себя в этом деянии, как в зеркале; ведь и она была когда-то в таком положении,
и на нее пало ужасное и, по-видимому, столь же оправданное подозрение в пору
самого пламенного увлечения ее Дадлеем-Лестером. Как здесь – супруг, так там на
пути любовников стояла супруга, которую нужно было устранить, чтобы открыть им
дорогу к венцу; с ведома Елизаветы или нет свершилось ужасное – мир никогда не
узнает, но только однажды утром Эйми Робсарт, жену Роберта Дадлея, нашли убитой
так же, как в случае Дарнлея, «неведомыми убийцами». И тотчас же все взгляды,
обвиняя, обратились на Елизавету, как теперь – на Марию Стюарт; да и сама Мария
Стюарт, в то время еще королева. Французская, легкомысленно иронизировала над
своей кузиной, говоря, что та намерена «выйти за своего шталмейстера (master of
the horses), который к тому и женоубийца». Так же как сейчас в Босуэле, весь
мир видел тогда в Лестере убийцу, а в королеве его пособницу. Воспоминания о
пережитых потрясениях и сделали Елизавету в этом случае лучшей и подлинно
искренней советчицей данной ей роком сестры. Ибо мудро и мужественно
поступила, тогда Елизавета, спасая свою честь: она назначила расследование,
безуспешное, конечно, но все же расследование. А главное, она обрезала крылья
молве, отказавшись от заветного своего желания – брака с Лестером, который так
очевидно для всех запутался. Убийство, таким образом, потеряло всякую связь с
ее особой; и этой же тактики советует Елизавета придерживаться Марии
Стюарт.
