Письмо от 24 февраля 1567 года замечательно еще и тем, что это поистине
письмо Елизаветы, письмо женщины, письмо человека. «Madame, – восклицает она в
своем прочувствованном послании, – я так встревожена, подавлена, так ошеломлена
ужасным сообщением о гнусном убийстве Вашего покойного супруга, а моего
безвременно погибшего кузена, что еще не в силах писать об этом; но как ни
побуждают меня мои чувства оплакать смерть столь близкого родича, скажу по
совести: больше, чем о нем, скорблю я о Вас. О Madame, я не выполнила бы долга
Вашей преданной кузины и верного друга, когда бы постаралась сказать Вам нечто
приятное, вместо того чтобы стать на стражу Вашей чести; а потому не стану
таить слухов, какие повсюду о Вас распространяют, будто Вы расследование дела
намерены вести спустя рукава и остерегаетесь взять под стражу тех, кому обязаны
этой услугой, давая повод думать, что убийцы действовали с Вашего согласия.
Поверьте, ни за какие богатства мира не вскормила бы я в своем сердце мысли
столь чудовищной. Никогда бы я не приютила в нем гостя столь зловещего,
никогда бы не решилась так дурно помыслить о государыне, особливо же о той,
которой желаю всего наилучшего, что только может подсказать мне сердце или чего
сами Вы себе желаете. А потому призываю Вас, заклинаю и молю: послушайтесь
моего совета, не бойтесь задеть и того, кто Вам всех ближе, раз он виновен, и
пусть никакие уговоры не воспрепятствуют Вам показать всему миру, что Вы такая
же благородная государыня, как и добропорядочная женщина».
Более честного и человечного письма эта лицемерка, пожалуй, никогда не
писала; выстрелом из пистолета должно было оно прозвучать в ушах оглушенной
женщины и наконец пробудить ее к действительности. Снова ей перстом указуют на
Босуэла, снова неопровержимо убеждают, что малейшее снисхождение обличит ее
самое как соучастницу. Но состояние Марии Стюарт в эти недели – приходится еще
и еще раз подчеркнуть это – состояние полной порабощенности. Она так
«shamefully enamoured», постыдно влюблена в Босуэла, что, как доносит в Лондоне
один из соглядатаев Елизаветы, «по ее же словам, готова все бросить и в одной
сорочке последовать за ним на край света». Она глуха к увещаниям, ее разум уже
не волен над бурлением крови. И поскольку сама она себя забывает, ей кажется,
что и мир забудет ее и ее деяние.
Некоторое время – весь март месяц – пассивность Марии Стюарт как будто бы
себя оправдывает. Вся Шотландия молчит, ее вершители суда как бы ослепли и
оглохли, а Босуэл – поистине беспримерный случай – при всем желании бессилен
найти «неведомых злодеев», хотя в каждом доме и на каждом перекрестке горожане
шепотом сообщают друг другу их имена. Все знают и называют их, и никто не
рискует ценою собственной жизни добиваться обещанной награды. Но вот раздается
голос. Отцу убитого, графу Леноксу, одному из влиятельнейших вельмож в стране,
нельзя же отказать в ответе, когда он справедливо ропщет, что по истечении
стольких дней никаких серьезных мер не принято для поимки и наказания убийц его
сына. Мария Стюарт, которая делит ложе с убийцей и чьей рукой водит укрыватель
Мэйтленд, отвечает, разумеется, уклончиво; она, конечно, сделает все от нее
зависящее и поручит расследование парламенту. Но Ленокс прекрасно знает цену
такому ответу и повторяет свое требование. Пусть для начала, заявляет он,
арестуют тех, чьи имена были названы в афишках, расклеенных по всему Эдинбургу.
На требование, так ясно сформулированное, ответить уже труднее. Мария Стюарт
снова увиливает; она охотно бы так и сделала, но в афишках указывались столь
многие и столь различные имена, никак друг с другом не связанные, – пусть
Ленокс сам скажет, на кого он держит подозрение. Очевидно, она надеется, что из
страха перед всемогущим диктатором, учредившим в стране террор, Ленокс не
решится произнести опасное имя Босуэла. Но Ленокс тем временем заручился
поддержкой и укрепился духом: он снесся с Елизаветой и поставил себя под ее
защиту. Ясно и недвусмысленно, недрогнувшей рукой выписывает он, к всеобщему
замешательству, имена всех тех, против кого требует учредить следствие. Первым
в списке стоит Босуэл, за ним Балфур, Дэйвид Чармерс и кое-кто помельче из
людей Марии Стюарт и Босуэла – господа давно постарались сплавить их за
границу, чтобы они на дыбе не сболтнули лишнего. И тут обескураженной Марии
Стюарт наконец становится ясно, что играть комедию, вести следствие «спустя
рукава» ей больше не удастся. За упорством Ленокса он угадывает Елизавету со
всей присущей ей энергией и авторитетом. Тем временем и Екатерина Медичи в
весьма резком тоне уведомляет Марию Стюарт, что отныне считает ее обесчещенной
(dishonoured) и что Шотландии нечего рассчитывать на дружбу Франции, доколе
убийство не будет искуплено добросовестным и беспристрастным судебным
следствием. Единственное, что остается Марии Стюарт, – это круто повернуть и
заменить комедию «тщетных» розысков другой комедией – гласного
судопроизводства. Она вынуждена дать согласие на то, чтобы Джеймс Босуэл –
мелкими людишками можно будет заняться позднее – предстал перед судом дворян.
28 марта граф Ленокс получает официальное приглашение в Эдинбург с тем, чтобы
12 апреля он предъявил Босуэлу свои обвинения.
Однако Босуэл не из тех, кто в покаянной одежде, смиренно и робко спешит
предстать перед судьями. И если он не отказывается явиться на вызов, то лишь
потому, что намерен всеми средствами добиваться не осуждения, а оправдательного
приговора – cleansing. Энергично берется он за приготовления. В первую очередь
он побуждает королеву передать под его команду все крепости страны. Все
наличное оружие и боевые припасы теперь в его непосредственном ведении. Он
знает: сильный всегда прав; к тому же он созвал в Эдинбург всю банду своих
borderers и снарядил их словно для битвы. Не ведая стыда и сраму, с присущей
ему бесцеремонностью и цинизмом этот повадливый на все дурное человек
устанавливает в Эдинбурге самый настоящий режим террора. «Дайте мне только
дознаться, – заявляет он во всеуслышание, – чьи людишки разбросали по городу
подметные грамоты, и я омою руки в их крови», – серьезнейшее предупреждение
Леноксу. Он так и ходит, держа руку на кинжале, и точно так же, угрожая
кинжалами, шатаются по городу его люди, недвусмысленно заявляя, что они не
позволят, чтобы предводителя их клана, словно преступника, таскали по судам.
Пусть только Ленокс посмеет сунуться сюда и оговорить его! Пусть только судьи
попробуют осудить его, диктатора Шотландии!
Эти приготовления так афишируются, что у Ленокса не остается сомнений насчет
того, что его ждет. Никто не возбраняет ему приехать в Эдинбург и предъявить
Босуэлу свои обвинения, но уж после этого Босуэл не выпустит его из города
живым. И снова обращается он к своей заступнице Елизавете, и та без колебаний
шлет Марии Стюарт весьма энергичное письмо, предупреждая ее, пока не поздно, не
мирволить столь явному беззаконию, дабы не навлечь на себя подозрения в
соучастии.
«Madame, я не позволила б себе беспокоить Вас этим письмом, – пишет она в
крайнем раздражении, – когда б меня не приневолила к тому заповедь,
предписывающая нам возлюбить ближнего, не приневолили слезные просьбы
несчастных. Мне известно, Madame, Ваше распоряжение, коим разбирательство по
делу лиц, подозреваемые в убийстве Вашего супруга, а моего почившего кузена,
назначено на 12-е сего месяца. Чрезвычайно важно, чтобы событию этому не
помешали тайные козни и коварные происки, что вполне возможно. Отец и друзья
покойного смиренно молят меня воззвать к Вам, чтобы Вы отложили судебное
разбирательство, так как известно стало, что некие бессовестные люди стараются
силою добиться того, чего им не удается достичь честным путем. Поэтому я и
вынуждена вмешаться, как из любви к Вам, которой это касается ближе всего, так
и для успокоения тех, кто неповинен в столь неслыханных злодеяниях, ибо даже
если б Вы не ведали за собой вины, одного такого попустительства было бы
достаточно, чтобы Вас лишили королевского сана и отдали на поругание черни. Но
чем быть подвергнутой такому бесчестию, я бы пожелала Вам честно умереть».
