Один-единственный из присутствующих пользуется наступившим после чтения
замешательством, чтобы незаметно покинуть таверну; другие, потому ли, что дом
окружен вооруженными приспешниками Босуэла, или потому, что про себя они решили
при первом же удобном случае отступиться от подневольной присяги, подмахнули
грамоту. Они знают: что написано пером, прекрасно смывается кровью. А потому
никто особенно не задумывается: что значит для этой братии какой-то росчерк
пера! Все подписываются и продолжают пировать и бражничать, а пуще всех
веселится Босуэл. Наконец-то желанный приз у него в руках и он у цели. Еще
несколько недель – и то, что кажется нам в «Гамлете» небывальщиной, поэтической
гиперболой, становится здесь действительностью: королева, «еще и башмаков не
износив, в которых прах сопровождала мужа»
[*],
идет к алтарю с его убийцей. Quos Deus perdere vult…
14. Путь безысходный
(апрель – июнь 1567)
Невольно, по мере того как трагедия «Босуэл», нарастая, стремится к своей
высшей точке, нам, словно по какому-то внутреннему принуждению, все снова и
снова вспоминается Шекспир. Уже внешнее сюжетное сходство этой трагедии с
«Гамлетом» неоспоримо. И тут и там – король, вероломно убранный с дороги
любовником жены, и тут и там – вдова, с бесстыдной поспешностью устремляющаяся
к венцу с убийцею мужа, и тут и там – неугасающее действие сил, рожденных
убийством, которое труднее скрыть и от которого труднее скрыться, чем было
совершить его. Уже одно это сходство поражает. Однако еще сильнее, еще
неодолимее воздействует на чувство поразительная аналогия многих сцен
шекспировской шотландской трагедии с исторической. Шекспировский «Макбет»,
сознательно или бессознательно, сотворен из атмосферы драмы «Мария Стюарт»; то,
что волею поэта произошло в Дунсинанском замке, на самом деле не так давно
происходило в Холируде. И тут и там то же одиночество после содеянного, тот же
тяжкий душевный мрак, те же овеянные жутью пиршества, на которых гости не смеют
отдаться веселью и откуда они втихомолку бегут один за другим, между тем как
черные вороны несчастья, зловеще каркая, кружат над домом. Порой не скажешь:
Мария ли Стюарт ночами блуждает по дому в помрачении разума, не ведая сна,
смертельно терзаемая совестью, или же то леди Макбет, пытающаяся смыть
невидимые пятна с обагренных кровью рук? То ли Босуэл перед нами, то ли Макбет,
все решительнее и непримиримее, все дерзновеннее и отважнее противостоящий
ненависти всей страны и в то же время знающий, что все его мужество бесплодно и
что смертному не одолеть бессмертных духов. И здесь и там – страсть женщины как
движущее начало и мужчина как исполнитель, но особенно здесь и там схожа
атмосфера, гнетущая тяжесть, нависшая над заблудшими, замученными душами,
мужчиной и женщиной, что прикованы друг к другу одним и тем же преступлением и
увлекают один другого в пагубную бездну. Никогда в мировой истории и мировой
литературе психология преступления и таинственно тяготеющая над убийцей власть
убиенного не проявлялись так блистательно, как в обеих шотландских трагедиях,
из коих одна была сочинена, а другая реально пережита.
Это сходство, эта поразительная аналогия только ли случайны? Или же должно
признать, что в шекспировском творении реально пережитая трагедия Марии Стюарт
нашла свое поэтическое и философское истолкование? Впечатления детства
неугасимо властвуют над душой поэта
[57]
, и
таинственно преображает гений ранние впечатления в вечную, непреходящую
действительность. Одно несомненно: Шекспиру были известны события, происшедшие
в Холирудском замке. Все его детство в английском захолустье было овеяно
рассказами и легендами о романтической королеве, которой безрассудная страсть
стоила страны и престола, и теперь, в наказание, ее постоянно перевозят из
одного английского замка в другой. Он, верно, совсем недавно прибыл в Лондон,
этот юноша – лишь наполовину мужчина, но уже вполне поэт, – когда по всему
городу трезвонили колокола, ликуя оттого, что великая противница Елизаветы
наконец-то сложила голову на плахе и что Дарнлей увлек за собой в могилу
неверную жену. Когда же впоследствии в Холиншедовой хронике
[58]
он натолкнулся на повесть о сумрачном короле Шотландском
[*], быть может, вспыхнувшее воспоминание о
трагической гибели Марии Стюарт таинственным образом связало обе эти темы в
творческой лаборатории поэта? Никто не может утверждать с уверенностью, но
никто не может и отрицать, что трагедия Шекспира была обусловлена той реально
пережитой трагедией. Но лишь тот, кто прочитал и прочувствовал «Макбета»,
сможет полностью понять Марию Стюарт тех холирудских дней, невыразимые муки
сильной души, которой самое дерзновенное ее деяние оказалось не под силу.
Но что особенно поражает нас в обеих трагедиях, как вымышленной, так и
реально пережитой, это полная аналогия в том, как меняются под влиянием
содеянного обе героини – Мария Стюарт и леди Макбет. Леди Макбет вначале –
преданная, пылкая, энергичная натура, с сильной волей и пламенным честолюбий,
ем. Она грезит о величии своего супруга, и эта строка из памятного сонета Марии
Стюарт могла быть написана ее рукой: «Pour luy je veux rechercher la
grandeur…»
Основной стимул преступления – в ее честолюбии, и она действует хитро и
решительно, пока дело – лишь тень ее желания, лишь замысел и план, пока алая
горячая кровь не обагрила ей руки, не запятнала душу. Льстивыми речами, как и
Мария Стюарт, завлекшая Дарнлея в Керк о’Филд, зазывает она Дункана в
опочивальню, где его ждет отточенный клинок. Но сразу же после содеянного она
уже другая, ее силы исчерпаны, мужество сломлено. Огнем сжигает совесть ее
живую плоть, с остановившимся взором, безумная, бродит она по замку, внушая
друзьям ужас, а себе – отвращение. Неутолимая жажда разъедает ее измученный
мозг – жажда все забыть, ни о чем не думать, ничего не знать, жажда небытия. Но
такова же и Мария Стюарт после убийства Дарнлея. С ней происходит перемена,
внезапное превращение, даже черты ее лица так несхожи с прежними, что Друри,
соглядатай Елизаветы, доносит в Лондон: «Никогда еще не было видно, чтобы за
такой короткий срок и не будучи больной женщина так изменилась внешне, как
изменилась королева». Ничто больше не напоминает в ней ту жизнерадостную,
разумную, общительную, уверенную в себе женщину, какой все знали ее лишь за
несколько недель. Она уединяется, прячется, замыкается в себе. Быть может,
подобно Макбету и леди Макбет, она все еще надеется, что мир промолчит, если
молчать будет она, и что черная волна милосердно пронесется над ее головой. Но
по мере того, как все настойчивее звучат голоса и требуют ответа; по мере того,
как ночами на улицах Эдинбурга, под самыми ее окнами, все громче выкликают
имена убийц; по мере того, как Ленокс, отец убитого, ее недруг Елизавета, ее
друг Битон, как весь мир восстает против нее, требуя суда и справедливости, –
рассудок ее мутится. Она знает: нужно что-то сделать, чтоб скрыть содеянное,
оправдаться. Но не находит сил для убедительного ответа, не находит умного
Обманного слова. Точно в глубоком гипнотическом сне, Слышит она голоса из
Лондона, Парижа, Мадрида, Рима, они обращаются к ней, увещают, остерегают, но
Она не в силах воспрянуть, она слышит эти зовы, лишь рак заживо погребенный
слышит шаги идущих по земле, – бессильно, беспомощно, из глубины отчаяния. Она
знает: надо разыграть безутешную вдову, отчаявшуюся супругу, надо исступленно
рыдать и вопить, чтобы мир поверил ее невиновности. Но в горле у нее пересохло,
она не в силах заговорить, не в силах больше притворяться. Неделя тянется за
неделей, и наконец она чувствует: больше ей этого не вынести. Подобно тому, как
загнанная лань с мужеством отчаяния поворачивается и бросается на
преследователей, подобно тому, как Макбет, стремясь защитить себя, громоздит
все новые убийства на убийства, взывающие о мщении, так и Мария Стюарт
вырывается наконец из сковавшего ее оцепенения. Ей уже все равно, что подумает
мир, все равно – разумно или безрассудно она поступает. Лишь бы не эта
онемелость, лишь бы что-то делать, двигаться все вперед и вперед, все быстрей и
быстрей, бежать от этих голосов, убеждающих и угрожающих. Лишь бы вперед и
вперед, не задерживаться на месте и не думать, а то как бы не пришлось
сознаться себе самой, что никакая мудрость ее уже не спасет. Одна из тайн
нашей, души заключена в том, что на короткий срок быстрое движение заглушает в
нас страх; словно возница, который, слыша, что мост под ним гнется и трещит,
все шибче нахлестывает лошадей, ибо знает, что лишь сумасшедшая езда может его
спасти, так и Мария Стюарт во всю мочь гонит вороного коня своей судьбы, чтобы
задавить последние сомнения, растоптать любое прекословие. Только бы не думать,
только бы не знать, не видеть – все дальше и дальше в дебри безумия! Лучше
страшный конец, чем бесконечный страх! Таков непреложный закон: как камень
падает тем быстрее, чем глубже скатывается в бездну, так и заблудшая душа без
памяти торопится вперед, зная, что кругом безысходность.
