Итак, прошло всего несколько дней, а Елизавета уже избавилась от своих
человеколюбивых побуждений и твердо решила не допускать Марию Стюарт ко двору,
но в то же время не выпускать ее из страны. Елизавета, однако, не была бы
Елизаветой, если бы она хоть в каком-нибудь вопросе выражалась ясно и
действовала прямо. А между тем как в человеческих взаимоотношениях, так и в
политике двусмысленность – величайшее зло, ибо она морочит людей и вносит в мир
смятение. Но тут-то и берет свое начало великая и бесспорная вина Елизаветы
перед Марией Стюарт. Сама судьба даровала ей победу, о которой она мечтала
годами: ее соперница, слывшая зерцалом рыцарских доблестей, совершенно
независимо от ее, Елизаветы, стараний выставлена к позорному столбу; королева,
притязавшая на ее венец, потеряла свой собственный; женщина, в горделивом
сознании своих наследных прав надменно ей противостоявшая, униженно просит у
нее помощи. Когда б Елизавета хотела поступить как должно, у нее было бы две
возможности. Она могла бы предоставить Марии Стюарт, как просительнице, право
убежища, в котором Англия великодушно не отказывает изгнанникам, и этим
морально поставила бы ее на колени. Или она могла бы из политических
соображений запретить ей пребывание в стране. И то и другое было бы равно
освящено законом. И только одно противоречит всем законам земли и неба:
привлечь к себе просящего, а потом насильственно задержать. Нет оправдания, нет
снисхождения, бессердечному коварству Елизаветы, тому, что, несмотря на ясно
выраженное желание своей жертвы, она не позволила ей покинуть Англию, но
всячески ее удерживала – хитростью и обманом, вероломными обещаниями и тайным
насилием – и загнала этим коварным лишением свободы униженную, побежденную
женщину гораздо дальше, чем сама намеревалась, – в гибельные дебри отчаяния и
вины.
Это заведомое попрание прав в самой подлой, замаскированной форме навсегда
останется темным пятном в личной биографии Елизаветы, его, пожалуй, еще труднее
простить, чем последующий смертный приговор и казнь. Ведь для насильственного
лишения свободы еще нет ни малейшего повода или основания. В самом деле, когда
Наполеон – к этому доказательству от противного не раз обращались, – бежал на
борт «Беллерофонта»
[60]
и там апеллировал к
английскому праву убежища, Англия с полным основанием отвергла это притязание
как патетический фарс. Оба государства, Франция и Англия, находились в
состоянии открытой войны, и сам Наполеон командовал вражеской армией, не говоря
уже о том, что он в течение четверти века только и ждал, как бы вцепиться
Англии в горло. Но Шотландия отнюдь не воюет с Англией, у них самые
добрососедские отношения, Елизавета и Мария Стюарт искони именуют себя
задушевными подругами и сестрами, и когда Мария Стюарт бежит к Елизавете, она
может предъявить ей перстень, пресловутый «token», знак ее дружеского
расположения, может сослаться на заявление Елизаветы, что «ни один человек на
свете не выслушает ее с таким сочувственным вниманием». Она может также
сослаться на то, что Елизавета предоставляла право убежища всем шотландским
беглецам, что Меррей и Мортон, убийцы Риччо и убийцы Дарнлея, несмотря на свои
преступления, находили в Англии приют. И наконец, Мария Стюарт явилась не с
притязаниями на английский трон, а лишь со скромной просьбой дозволить ей тихо
и мирно жить на английской земле, если же Елизавете это не угодно, не
препятствовать ей отправиться дальше, во Францию. И Елизавета, разумеется,
прекрасно знает, что она не вправе задержать Марию Стюарт, знает это и Сесил, о
чем свидетельствует его собственноручная запись На памятном листке (Pro Regina
Scotorum)
[*]. «Придется помочь ей, – пишет
он, – ведь она явилась в Англию по доброй воле и доверясь королеве». Оба в
глубине души отлично сознают, что нет у них и ниточки права, из которой можно
было бы свить эту грубую веревку беззакония. Но зачем же существуют политики;
если не для того, чтобы в самых трудных положениях находить увертки и лазейки,
превращать «ничто» в «нечто» и «нечто» в «ничто»? Если нет оснований задержать
беглянку, значит, надо их выдумать; если Мария Стюарт ничем не провинилась
перед Елизаветой, значит, надо взвести на нее напраслину. Но все должно быть
сделано шито-крыто, ведь мир не дремлет, и он следит. Надо втихомолку,
крадучись, накинуть на птичку силок и затягивать все туже и туже, пока жертва
не успела опомниться. Когда же она наконец (слишком поздно) начнет рваться на
свободу, каждое, резкое движение, послужит ей к гибели.
Это запутывание и оплетание начинается со сплошных учтивостей. Двое самых
видных вельмож Елизаветы – лорд Скроуп и лорд Ноллис – со всей поспешностью
(какое нежное внимание!) откомандировываются в Карлайл к Марии Стюарт в
качестве почетных кавалеров. Однако подлинная их миссия столь же темна, сколь
многообразна. Им доверено от лица Елизаветы приветствовать знатную гостью,
изъявить свергнутой государыне сочувствие в ее невзгодах; им также поручено
успокоить и утихомирить взволнованную женщину, чтобы она не слишком рано
встревожилась и не воззвала о помощи к иностранным дворам. Но самое главное и
существенное поручение дано им тайно, а оно предписывает строго охранять ту,
что, по сути говоря, уже пленница, прекратить всякие посещения, конфисковать
письма – недаром в тот же день в Карлайл направлены полсотни алебардиров. Кроме
того, оным Скроупу и Ноллису ведено каждое слово Марии Стюарт немедленно
сообщать в Лондон. Там только и ждут малейшей ее оплошности, чтобы задним
числом сфабриковать для уже состоявшегося пленения благовидный предлог.
Лорд Ноллис образцово справился со своей ролью тайного соглядатая, его
искусному перу обязаны мы, пожалуй, самыми выразительными и живыми зарисовками
характера Марии Стюарт. Знакомишься с ними и убеждаешься, что эта женщина в те
редкие минуты, когда все ее душевные силы мобилизованы, вызывает поклонение и
восхищение даже у очень умных мужчин. Сэр Фрэнсис Ноллис пишет Сесилу: «Что и
говорить, это замечательная женщина, она не поддается на лесть, с ней можно обо
всем говорить, говорить прямо, и она нимало не рассердится, лишь бы она била
уверена в вашей порядочности». Он восхищается ее разумом и красноречием, отдает
должное ее «редкому мужеству», ее «liberal heart» – сердечному обхождению. Не
укрылась от него и ее неистовая гордость: «Более всего жаждет она победы, и по
сравнению с этим высшим благом богатство и другие земные приманки кажутся ей
презренными и мелкими». Нетрудно себе представить, с какими чувствами
подозрительная Елизавета читала эти описания своей соперницы и как быстро
отвердевали ее рука и сердце.
Но и у Марии Стюарт тонкий слух. Очень скоро она замечает, что ласковое
участие и учтивые расшаркивания служат обоим эмиссарам ширмой и они потому
рассыпаются перед ней мелким бесом, что хотят что-то скрыть. Исподволь, словно
подавая ей горькое лекарство в приторном сиропе комплиментов, ей сообщают, что
Елизавета не склонна ее принять, пока она не очистится от всех обвинений. Эту
пустую отговорку изобрели тем временем в Лондоне, бессердечное, наглое
намерение держать Марию Стюарт как можно дальше и взаперти прикрывают для
приличия фиговым листком морали. Но либо Мария Стюарт не замечает, либо
притворяется, что не замечает, сколь вероломна эта проволочка. С горячностью
заявляет она, что готова оправдаться – «но, разумеется, перед особой, которую я
считаю равной себе по рождению, лишь перед королевой Английской». Чем скорее,
тем лучше, нет, сию же минуту хочет она увидеть Елизавету, «доверчиво броситься
в ее объятия». Настоятельно просит она, «не теряя времени, отвезти ее в
Лондон, дабы она могла принести жалобу и защитить свою честь от клеветнических
наветов». С радостью готова она предстать на суд Елизаветы, но, разумеется,
только на ее суд.
