Это как раз те слова, которые Елизавете хотелось услышать. Принципиальное
согласие Марии Стюарт оправдаться дает Елизавете в руки первую зацепку для
того, чтобы постепенно втянуть женщину, ищущую в ее стране гостеприимства, в
судебное разбирательство. Конечно, необходима осторожность, этого нельзя
сделать внезапным наскоком, чтобы и без того встревоженная жертва не
переполошила до времени весь мир; перед решительной операцией по лишению Марии
Стюарт чести надо сперва усыпить ее обещаниями, чтобы спокойно, не
сопротивляясь, легла она под нож. Итак, Елизавета пишет письмо, которое могло
бы обмануть нас своим взволнованным тоном, если бы мы не знали, что советом
министров давно принято решение о задержании беглянки. Отказ ее лично
встретиться с Марией Стюарт словно обернут в вату.
«Madame, – пишет она со змеиным лукавством, – лорд Херрис сообщил мне о
Вашем желании оправдаться лично передо мной в тяготеющих на Вас обвинениях. О
Madame, нет на земле человека, который радовался бы Вашему оправданию больше,
чем я. Никто охотнее меня не преклонит ухо к каждому ответу, помогающему
восстановить Вашу честь. Но я не могу ради Вашего дела рисковать собственным
престижем. Не стану скрывать от Вас, меня и так упрекают, будто я более склонна
отстаивать Вашу невиновность, нежели раскрыть глаза на те деяния, в коих Ваши
подданные Вас обвиняют». За этим коварным отказом следует, однако, еще более
изощренная приманка. Торжественно ручается Елизавета «своим королевским
словом» – надо особенно подчеркнуть эти строки – в том, что «ни Ваши подданные,
ни увещания моих советников не заставят меня требовать от Вас того, что могло
бы причинить Вам зло или бесчестие». Все настойчивее, все красноречивее звучит
письмо. «Вам кажется странным, что я уклоняюсь от встречи с Вами, но прошу
Вас, поставьте себя на мое место. Если Вы очиститесь от обвинений, я приму Вас
с подобающим почетом, до тех же пор это невозможно. Зато потом, клянусь
Создателем, Вы не найдете человека, более к Вам расположенного, встреча с Вами
– самая большая для меня радость».
Утешительные, теплые, мягкие, расслабляющие душу слова, но они прикрывают
сухую, жесткую, правду. Ибо посланцу, привезшему письмо, поручено наконец
разъяснить Марии Стюарт, что ни о каком оправдании перед Елизаветой не может
быть и речи, что имеется в виду настоящее судебное расследование шотландских
событий, пусть пока еще под стыдливым названием «конференция».
Но от таких слов, как дознание, судебное расследование, приговор, гордость
Марии Стюарт взвивается на дыбы, как от прикосновения раскаленным железом. «Нет
у меня иного судьи, кроме предвечного, – вырывается у нее с гневными рыданиями,
– и никто не вправе меня судить. Я знаю, кто я, и знаю все преимущества,
принадлежащие моему сану. Я и в самом деле по собственному почину и со всем
доверием предложила королеве, моей сестре, выступить судьею в моих делах.
Однако как же это возможно, раз она отказывается меня принять?» С угрозой
предрекает она (и дальнейшее подтвердит ее слова), что Елизавете не будет проку
от того, что она задержала ее в своей стране. И тут она берется за перо. «Hélas
Madame!
[*] – восклицает она в волнении. – Где
же это слыхано, чтобы кто-нибудь укорил государя за то, что он преклонил свой
слух к словам жалобщика, сетующего на бесчестное обвинение!.. Оставьте мысль,
будто я прибыла в эту страну, спасая свою жизнь. Ни Шотландия, ни весь прочий
мир от меня не отвернулись, а прибыла я сюда, чтобы отстоять свою честь и найти
управу на ложных обвинителей моих, а не для того, чтобы отвечать им, как
равным. Среди всех друзей избрала я Вас, ближайшую родственницу и лучшего друга
(perfaicte Amye), чтобы бить Вам челом на моих хулителей, в надежде, что Вы
честью для себя почтете восстановить добрую славу королевы». Не чаяла она,
убегая из одной тюрьмы, быть задержанной «quasi en un autre»
[*]. И запальчиво требует она того, чего ни один человек еще не
мог добиться от Елизаветы, а именно: ясных, недвусмысленных поступков, либо
помощи, либо свободы. Она готова de bonne voglia
[*] оправдаться перед Елизаветой, но только не перед своими
подданными на суде, разве что их приведут к ней со связанными руками. С полным
сознанием лежащей на ней неотъемлемой благодати отказывается она быть
поставленной на одну доску со своими подданными: лучше ей умереть.
Юридически под точку зрения Марии Стюарт не подкопаешься. У королевы
Английской нет суверенных прав в отношении королевы Шотландской; не ее дело –
расследовать убийство, происшедшее в другой стране, вмешиваться в тяжбу
чужеземной государыни с ее подданными. И Елизавета это прекрасно знает,
потому-то она и удваивает льстивые старания выманить Марию Стюарт с ее
укрепленных, неприступных позиций на зыбкую почву процесса. Нет, не как судья,
а как сестра и подруга хочет она разобраться в злополучной тяжбе – ведь это
единственное препятствие на пути к ее заветному желанию наконец-то встретиться
со своей кузиной и вернуть ей престол. Чтобы оттеснить Марию Стюарт с ее
безопасной позиции, Елизавета не жалеет обещаний, делая вид, будто ни на минуту
не сомневается в невиновности той, кого так злостно оклеветали; разбирательству
якобы подлежат не поступки Марии Стюарт, а крамола Меррея и прочих смутьянов.
Ложь ложью погоняет: Елизавета клянется, что на дознании и речи не будет о том,
что может коснуться чести Марии Стюарт («against her honour»), – дальнейшее
покажет, как было выполнено это обещание. А главное, она заверяет посредников,
что, чем бы дело ни кончилось, Мария Стюарт так или иначе останется королевой
Шотландии. Но пока Елизавета дает эти клятвенные обещания, ее канцлер Сесил
гнет свою линию. Желая успокоить Меррея и расположить его в пользу процесса, он
клянется, что ни о каком восстановлении на троне его сводной сестры не может
быть и речи, из чего следует, что чемодан с двойным дном не является
политическим изобретением нашего века.
От Марии Стюарт не укрылись все эти закулисные плутни и подвохи. Если
Елизавета не верит ей, то и у Марии Стюарт не осталось никаких иллюзий насчет
истинных намерений ее любимой кузины. Она обороняется и противится, пишет то
льстивые, то возмущенные письма, но в Лондоне уже не отпускают захлестнутую
петлю, наоборот, ее стягивают все туже и туже. Для усиления психического
воздействия принимаются меры, долженствующие показать, что в случае
сопротивления, спора или отказа там не остановятся и перед насилием.
Мало-помалу ее лишают привычных удобств, не допускают к ней посетителей из
Шотландии, разрешают выезжать не иначе как под эскортом из сотни всадников,
пока однажды не огорошивает ее приказ оставить Карлайл, стоящий у открытого
моря, где хотя бы взор ее свободно теряется вдали и откуда однажды ее может
увезти спасительное судно, и переехать в Йоркширское графство, в укрепленный
Болтонский замок – «a very strong, very fair and very stately house»
[*]. Разумеется, и эту горькую пилюлю густо
обмазывают патокой, острые когти все еще трусливо прячутся в бархатных
рукавичках: Марию Стюарт уверяют, что лишь из нежного попечения, из желания
иметь ее поближе и ускорить обмен письмами распорядилась Елизавета о переезде.
В Болтоне у нее будет «больше радостей и свободы, там ее не достигнут происки
врагов». Мария Стюарт не так наивна, чтобы поверить в эту горячую любовь, она
все еще барахтается и борется, хоть и знает, что игра проиграна. Но что ей
остается делать? В Шотландию нет возврата, во Францию путь ей заказан, а между
тем положение ее день ото дня становится все более постыдным: она ест чужой
хлеб, и даже платье Елизавета дарит ей со своего плеча. Совсем одна, оторванная
от друзей, окруженная только подданными противницы, Мария Стюарт не в силах
устоять: сопротивление ее становится все неувереннее.
