И наконец, как правильно рассчитал Сесил, она совершает величайшую ошибку,
которую с таким нетерпением подкарауливала Елизавета: в минуту душевной
слабости она соглашается на судебное расследование. Изменив своей исходной
точке зрения, заключающейся в том, что Елизавета не вправе ни судить ее, ни
лишать свободы, что, как королева и гостья, она неподсудна чужеземному
третейскому суду, Мария Стюарт совершает самую грубую, самую непростительную
ошибку в своей жизни. Но Мария Стюарт способна лишь на короткие бурные вспышки
мужества, вечно ей не хватает стойкости и выдержки, необходимых государыне.
Чувствуя, что теряет почву под ногами, она все еще силится что-то спасти,
ставит задним числом какие-то условия и, позволив выманить у себя согласие,
хватается за руку, сталкивающую ее в бездну. «Нет ничего такого, – пишет она
двадцать восьмого июня, – чего бы я не сделала по одному слову Вашему, так
твердо уповаю я на Вашу честь и Вашу королевскую справедливость».
Но кто отдался на милость противника, тому не помогут ни просьбы, ни
уговоры. У победителя свои права, и всегда они оборачиваются бесправием для
побежденного. Vae victis
[*].
18. Петля затягивается
(июль 1568 – январь 1569)
Как только Мария Стюарт неосмотрительно дала исторгнуть у себя согласие на
«нелицеприятное дознание», английское правительство пустило в ход все имеющиеся
у него средства власти, чтобы сделать дознание лицеприятным. Если лордам
разрешено явиться лично, во всеоружии обвинительного материала, то Марии Стюарт
дозволено прислать лишь двух доверенных представителей; только на расстоянии и
через посредников может она предъявить свои обвинения мятежным лордам, тогда
как тем не возбраняется вопить во всеуслышание и втихомолку сговариваться –
этим подвохом ее сразу же вынуждают от нападения перейти к обороне. Все
обещания одно за другим летят под стол. Та самая Елизавета, которой совесть не
дозволяла встретиться с Марией Стюарт до окончания процесса, без колебаний
принимает у себя мятежника Меррея. Никто и не думает о о том, чтобы щадить
«честь» шотландской королевы. Правда, намерение посадить ее на скамью
подсудимых пока хранится в тайне – что скажут за границей! – и официально
поддерживается версия, будто лордам надлежит «оправдаться» в поднятой смуте.
Но, лицемерно призывая к ответу лордов, английская королева, в сущности, ждет
от них одного объяснения: почему они подняли оружие против своей, королевы? А
это значит, что им придется переворошить всю историю убийства и тем самым
обратить острие процесса против Марии Стюарт. Если обвинения будут веские, в
Лондоне не замедлят подвести под арест Марии Стюарт юридическую базу, и
необоснованное лишение свободы предстанет перед миром как обоснованное.
Однако псевдоразбирательство, именуемое конференцией – только с риском
оскорбить правосудие можно назвать это судом, – превращается в комедию совсем
иного сорта, чем желали бы Сесил и Елизавета. Хотя противников посадили за
круглый стол, чтобы они предъявили друг другу свои обвинения, ни та, ни другая
сторона не обнаруживает большого желания побивать друг друга актами и фактами,
и это, конечно, неспроста. Ибо, обвинители и обвиняемые здесь – такова
курьезная особенность этого процесса, – по сути дела, соучастники одного
преступления: и тем и другим было бы приятнее молчаливо обойти неприглядные
обстоятельства убийства Дарнлея, в котором равно замешана и та и другая
сторона. Если Мортон, Мэйтленд и Меррей могут предъявить ларец с письмами и с
полным правом обвинить Марию Стюарт в пособничестве или по меньшей мере в
укрывательстве, то и Мария Стюарт может с таким же правом изобличить лордов:
ведь они были во все посвящены и своим молчанием потакали убийству. Буде лорды
вздумают положить на стол неблаговидные письма, как бы это не заставило Марию
Стюарт, конечно же знающую от Босуэла, кто из лордов обменялся с ним «бондом»,
а может быть, имеющую в руках и самый «бонд», сорвать маску с этих запоздалых
воителей за своего короля. Отсюда естественное опасение наступить противнику на
горло, отсюда и общий интерес – покончить грязное дело миром и не тревожить
прах бедняги Дарнлея в его гробу. «Requiescat in pace!»
[*] – благочестивый клич обеих сторон.
Так становится возможным нечто странное и весьма для Елизаветы неожиданное:
при открытии судебного разбирательства Меррей ограничился обвинением Босуэла –
он знает: опасный человек где-то за тридевять земель и не выдаст своих
сообщников; но с редким тактом щадит он сестру. У шотландских баронов точно
выскочило из памяти, что всего лишь год назад сами они на открытой
парламентской сессии обвинили ее в пособничестве убийству. В общем, благородные
рыцари не выезжают на арену с тем лихим молодечеством, на какое рассчитывал
Сесил, не швыряют на судейский стол предосудительные письма, и – вторая, но не
последняя особенность этой изобретательной комедии – английские комиссары тоже
на редкость молчаливы и предпочитают меньше спрашивать. Лорду Нортумберленду,
как католику, Мария Стюарт, пожалуй, ближе, чем его королева, Елизавета; что же
касается лорда Норфолка, то по личным мотивам, о которых мы еще услышим, он
тоже клонит к мировой. Вырисовываются уже и контуры намечаемого соглашения:
Марии Стюарт будут возвращены титул и свобода, зато Меррей сохранит единственно
для него важное – подлинную власть. Итак, вместо громов и молний, должных по
расчетам Елизаветы морально уничтожить Марию Стюарт, – сплошное
благорастворение воздухов. Идет задушевный разговор при закрытых дверях. Там,
где предполагалось бурное обсуждение всяких актов и фактов, царит теплое,
дружественное согласие. Проходит несколько дней, и – поистине странное
разбирательство! – обвинители и обвиняемые, комиссары и судьи, забыв о
полученных предписаниях и неожиданно найдя общий язык, готовы уже похоронить по
первому разряду процесс, задуманный Елизаветой в качестве важнейшей
государственной акции против Марии Стюарт.
Незаменимым посредником, идеальной свахой, которая, ног под собой не чуя,
носится взад-вперед и улаживает дело, служит все тот же шотландский
статс-секретарь Мэйтленд Летингтонский. В темной заварухе с Дарнлеем он
выполнял самую темную роль, притом, как и подобает прирожденному дипломату,
роль двуличную. Когда в Крэгмиллере к Марии Стюарт явились лорды и стали
предлагать, чтобы она развелась с Дарнлеем либо еще как-нибудь развязалась с
ним, от общего их имени выступил Мэйтленд, и это он уронил туманное замечание о
том, что Меррей «не станет придираться». С другой стороны, это он налаживал ее
брачный союз с Босуэлом, это он «случайно» оказался свидетелем пресловутого
похищения и только в последнюю минуту перебежал к лордам. Если бы дошло до
перестрелки между Марией Стюарт и лордами, не миновать бы ему очутиться в самом
пекле. Потому-то он и готов идти напролом и не остановится и перед самыми
недозволенными средствами, лишь бы добиться полюбовного соглашения.
Для начала он стращает Марию Стюарт, внушая ей, что, если она заартачится,
лорды на все пойдут для своей защиты, а тогда не избыть ей сраму. И чтобы
доказать ей, каким убийственным для ее чести орудием располагают лорды, он
потихоньку поручает своей жене Мэри Флеминг снять копию с главной улики
обвинения – с любовных писем и сонетов из ларца – и передать эту копию Марии
Стюарт.
