Тайная выдача Марии Стюарт еще неизвестного ей обвинительного материала, –
конечно же, шахматный ход Мэйтленда против его коллег, не говоря уже о грубом
нарушении процессуального права. Но и лорды не остаются в долгу и так же
противно всем правилам передают «письма из ларца», так сказать, под судейским
столом, Норфолку и другим английским комиссарам. Для Марии Стюарт это тяжелый
афронт, ведь судьи, только что склонявшиеся к примирению сторон, теперь будут
против нее восстановлены. В особенности Норфолк сражен удушливой вонью, которой
неожиданно понесло из этого ящика Пандоры
[61]
.
Тотчас же сообщает он в Лондон – опять-таки в нарушение правил, но в этой
удивительной тяжбе все идет шиворот-навыворот, – что «необузданная и грязная
страсть, привязывавшая королеву к Босуэлу, ее отвращение к убитому супругу и
участие в заговоре против его жизни так очевидны, что всякий порядочный и
благонравный человек содрогнется и с отвращением отпрянет от этого ужаса».
Недобрая весть для Марии Стюарт, зато чрезвычайно радостная для Елизаветы.
Теперь она знает, какой убийственный для чести ее соперницы обвинительный
материал может в любую минуту быть положен на стол, и не успокоится до тех пор,
пока он не будет предан огласке. Чем больше Мария Стюарт склоняется к мировой,
тем решительнее Елизавета требует публичного шельмования. Враждебная позиция
Норфолка, непритворное возмущение, вызванное в нем письмами из пресловутого
ларца, по-видимому, обрекают игру Марии Стюарт на полную безнадежность.
Но как за игорным столом, так и в политике партия не считается безнадежной,
покуда на руках у противников сохранилась хоть одна карта. В критическую минуту
Мэйтленд выкидывает совсем уже головоломный номер. Он направляется к Норфолку,
продолжительно беседует с ним один на один и – о диво! – вы ошеломлены, вы
глазам своим не верите, читая источники: свершилось чудо, Савл обратился в
Павла
[62]
, возмущенный, негодующий Норфолк,
судья, заранее восстановленный против подсудимой, стал ревностным ее защитником
и доброжелателем. В ущерб своей повелительнице, добивающейся открытого
разбирательства, он хлопочет об интересах шотландской королевы: он уговаривает
ее не Отказываться ни от своей короны, ни от прав на английский престол, он
крепит ее волю, поднимает в ней дух; В то же время он отговаривает Меррея
предъявлять письма, и – о диво! – у Меррея после укромной беседы с Норфолком
тоже меняется настроение. Он стал кроток и покладист, в полном единодушии с
Норфолком готов он валить все на Босуэла и всячески выгораживать Марию Стюарт;
похоже, что за одну ночь погода изменилась, подул живительный теплый ветер, лед
тронулся: еще денек-другой, и над этим странным судилищем воссияют весна и
дружба.
Естественно, возникает вопрос: что же заставило Норфолка повернуть на сто
восемьдесят градусов, что вынудило судью Елизаветы презреть ее волю и из
противника Марии Стюарт сделаться ей лучшим другом? Первое, что приходит в
голову, – это что Мэйтленд подкупил Норфолка. Но стоит вглядеться поближе, и
это предположение отпадает. Норфолк – самый богатый вельможа Англии, его род
лишь немногим уступает Тюдорам. Денег, потребных на его подкуп, нет не только у
Мэйтленда, их не наскрести во всей нищей Шотландии. И все же, как обычно,
первое чувство самое правильное, Мэйтленду действительно удалось подкупить
Норфолка. Он посулил молодому вдовцу то, чем можно прельстить и самого
могущественного человека, а именно – еще большее могущество. Мэйтленд предложил
герцогу руку королевы и, стало быть, наследственные права на английскую корону.
От королевского же венца по-прежнему исходит магическая сила, которая и в труса
вливает мужество и самого равнодушного делает честолюбцем, а самого
рассудительного – глупцом. Теперь понятно, почему Норфолк, только вчера
убеждавший Марию Стюарт отречься от своих королевских прав, сегодня так
настойчиво советует ей их отстаивать. Он не прочь жениться на Марии Стюарт –
единственно, ради притязания, которое сразу ставит его на место тех самых
Тюдоров, что приговорили к казни его отца и деда, обвинив их в предательстве. И
можно ли вменить в вину сыну и внуку его измену королевской фамилий, которая
расправилась с его собственной фамилией топором палача!
Разумеется, нам, людям с современными чувствами, кажется чудовищным, что тот
самый человек, который только вчера приходил в ужас от Марии Стюарт, убийцы и
прелюбодейки, и возмущался ее «грязными» любовными похождениями, вдруг
вознамерился взять ее в супруги. И конечно же, апологеты Марии Стюарт сюда-то и
толкаются со своей гипотезой: Мэйтленд будто бы в том разговоре с глазу на глаз
убедил Норфолка в невиновности королевы, доказав ему, что письма подложные.
Однако источники об этом умалчивают, да и Норфолк, спустя несколько недель,
защищаясь перед Елизаветой, опять назовет Марию Стюарт убийцей. Было бы
заведомым анахронизмом переносить наши моральные взгляды назад, в эпоху
четырехсотлетней давности: ведь стоимость человеческой жизни на протяжении
различных времен и широт – понятие далеко не безусловное; каждая эпоха
оценивает ее по-разному; мораль всегда относительна. Наш век гораздо терпимее к
политическому убийству, чем девятнадцатый, но и шестнадцатый был не слишком
щепетилен в этом вопросе. Моральная разборчивость и вообще-то была чужда эпохе,
которая черпала свои нравственные устои не в Священном писании, а в учении
Макиавелли: тот, кто в те времена рвался к трону, не слишком затруднял себя
сентиментальными оглядками и не старался рассмотреть сквозь лупу, обагрены ли
ступени трона пролитой кровью. В конце концов, сцена в «Ричарде III», где
королева отдает свою руку заведомому убийце ее мужа, написана современником, и
зрители не находили ее маловероятной. Чтобы стать королем, убивали отца,
изводили ядом брата, тысячи безвинных жертв ввергали в войну, людей, не
задумываясь, устраняли, убирали с дороги; в Европе того времени вряд ли нашелся
бы царствующий дом, который не знал бы за собой подобных преступлений. Ради,
королевского венца четырнадцатилетние мальчики женились на пятидесятилетних
матронах, а незрелые отроковицы выходили за дряхлых дедушек; никто не спрашивал
добродетели, красоты, достоинства и благонравия – женились на слабоумных,
увечных и параличных, на сифилитиках, калеках и преступниках, – зачем же ждать
какой-то особой щепетильности от тщеславного честолюбца Норфолка, когда
молодая, красивая, пылкая государыня не прочь назвать его своим супругом?
Ослепленный честолюбием, Норфолк не оглядывается на то, что сделала Мария
Стюарт в прошлом, он больше занят тем, что она может для него сделать в
будущем; этот болезненный недалекий человек мысленно уже видит себя в
Вестминстере, на месте Елизаветы. Итак, дело внезапно приняло новый оборот:
ловкие руки Мэйтленда ослабили петлю, в которой запуталась Мария Стюарт, и
вместо ожидаемого сурового судьи она вдруг находит жениха и помощника.
