Что никто не собирался гноить свергнутую монархиню в сумрачно романтическом
подземелье, доказывает уже выбор человека, который должен был стать ее
постоянным стражем. Джордж Толбот, граф Шрусбери, мог по праву называться
дворянином и джентльменом. А до июня 1569 года, когда Елизавета остановила на
нем свой выбор, его можно было считать и благополучным человеком. У него
обширные владения в северных и средних графствах и девять собственных замков;
как удельный князек, пребывает он в своих поместьях, вдали от шума истории,
вдали от чинов и отличий. Чуждый политическому честолюбию, богатый вельможа, он
живет своими интересами, довольный миром и собой. Борода его тронута серебром,
он уже считает, что пора и на покой, как вдруг Елизавета взваливает на него
пренеприятное поручение: охранять ее честолюбивую и ожесточенную многими
неправдами соперницу. Его предшественник Ноллис вздохнул с облегчением, узнав,
что Шрусбери должен сменить его на этом незавидном посту: «Как бог свят, лучше
любое наказание, чем возиться с таким каверзным делом». Ибо почетное заточение,
пресловутая «honourable custody» представляет крайне неблагодарную задачу с
весьма неясно, обозначенными границами и правами; неизбежная двойственность
такого поручения обязывает к исключительному такту. С одной стороны, Мария
Стюарт как будто королева, с другой стороны, как будто и нет; формально она
гостья, а по сути узница. А отсюда следует, что Шрусбери, как внимательный и
учтивый хозяин дома, должен всячески ей угождать и в то же время, в качестве
доверенного лица Елизаветы, во всем ее ограничивать. Он поставлен над
королевой, но разговаривать с ней может, лишь преклонив колено; он должен быть
суров, но под личиной покорности, должен ублажать свою гостью и в то же время
неусыпно ее сторожить. Трудность этой задачи еще усугубляется его женой,
которая свела в могилу трех мужей и теперь досаждает четвертому вечными
сплетнями и наговорами – ибо она интригует то за, то против Елизаветы, то за,
то против Марии Стюарт. Нелегко этому славному человеку лавировать между тремя
разъяренными фуриями, из которых одной он подвластен, с другой связан узами
брака, а к третьей прикован незримыми, но нерасторжимыми цепями: в сущности,
бедняга Шрусбери все эти пятнадцать лет не столько тюремщик Марии Стюарт,
сколько собрат по несчастью, такой же узник, как она; над ним также тяготеет
таинственное проклятие, заключающееся в том, что эта женщина приносит зло
каждому, кого встречает на своем тернистом пути.
Как же проводит Мария Стюарт эти пустые, бессмысленные годы? Очень тихо и
беззаботно на первый взгляд. Со стороны глядя, круг ее дневных занятий ничем не
отличается от обихода других знатных дам, годами безвыездно проживающих в своих
феодальных поместьях. Будучи здорова, она часто выезжает на свою любимую охоту,
разумеется, в сопровождении все той же зловещей «почетной стражи», или
старается игрою в мяч и другими физическими упражнениями восстановить бодрость
и свежесть своего уже несколько утомленного тела. У нее нет недостатка в
обществе, то и дело наезжают соседи из окрестных замков почтить интересную
узницу, ибо – нельзя ни на минуту упускать это из виду – эта женщина, хоть и
лишенная власти, все же по праву ближайшая наследница престола и, буде с
Елизаветой – все мы в руце божьей – завтра что-нибудь случится, ее преемницей
может оказаться Мария Стюарт. А потому все, кто поумней и подальновидней, и
прежде всего ее постоянный страж Шрусбери, всячески стараются с ней ладить.
Даже сердечные дружки Елизаветы, фавориты Хэтон и Лестер, предпочитают не
сжигать кораблей и за спиной у своей покровительницы шлют письма и приветы ее
ярой ненавистнице и сопернице: кто знает, не придется ли уже завтра, преклонив
колена, выпрашивать у нее королевских милостей. Хоть и запертая в своем
сельском захолустье, Мария Стюарт знает все, что происходит как при дворе, так
и во всем большом мире. А уж леди Шрусбери рассказывает ей и то, о чем бы ей
лучше не знать, о многих интимных сторонах жизни Елизаветы. И отовсюду
подземными путями приходят к узнице слова участия и одобрения. Словом, не как
тесную, темную тюремную камеру надо себе представлять заточение Марии Стюарт,
не как полное одиночество и оторванность от мира. Зимними вечерами в замке
музицируют; правда, юные поэты не слагают ей больше нежных мадригалов, как во
времена Шателяра, забыты и галантные «маски», которыми когда-то увлекались в
Холируде; это нетерпеливое сердце уже не вмещает любви и страсти: вместе с
юностью отходит пора увлечений. Из всех экзальтированных друзей она сохранила
только маленького пажа Уильяма Дугласа, своего лохливенского спасителя, из всех
приближенных мужчин – увы, среди них нет больше Босуэлов и Риччо – она чаще
всего видится с врачом. Мария Стюарт теперь то и дело хворает, у нее ревматизм
и какие-то странные боли в боку. Ноги у нее иногда так распухают, что это
надолго пригвождает ее к креслу и она ищет исцеления на горячих водах; из-за
недостатка живительных прогулок ее когда-то нежное, стройное тело постепенно
становится тучным и дряблым. Очень редко находит она в себе силы для смелых
эскапад в привычном ей когда-то духе: безвозвратно миновали времена бешеной
скачки по шотландским полям и лугам, времена увеселительных поездок из замка в
замок. Чем дольше тянется ее заточение, тем охотнее ищет узница утешения в
домашних занятиях. Одетая в черное, как монахиня, она долгие часы просиживает
за пяльцами и своими точеными, все еще красивыми белыми руками вышивает те
чудесные златотканые узоры, образцами которых мы еще и сегодня любуемся, или же
углубляется в свои любимые книги. Не сохранилось преданий ни об одном ее
увлечении за без малого двадцать лет. С тех пор как скрытый жар ее души не
может излиться на любимого человека – на Босуэла, он ищет выхода в более
умеренной и ровной привязанности к существам, никогда не обманывающим – к
животным. По просьбе Марии Стюарт ей доставляют из Франции самых умных и
ласковых собак – спаниелей и легавых; она держит в комнате певчих птиц и
возится с голубями, поливает цветы в саду и заботится о приближенных женщинах.
Тот, кто знает ее лишь поверхностно, видит ее лишь наездами и не вникает
глубоко, может и в самом деле вообразить, будто ее неукротимое честолюбие,
когда-то сотрясавшее мир, угасло, будто в ней утихли земные желания. Ибо часто
– и с каждым годом все чаще – ходит эта понемногу стареющая женщина, окутанная
реющим вдовьим покрывалом, к обедне, все чаще склоняется перед аналоем
[*] в своей часовне и только очень редко заносит
стихи в свой молитвенник или на чистый листок бумаги. И это уже не пламенные
сонеты, а слова благочестивого смирения и меланхолической отрешенности:
Que suis je helas et quoy sert ma vie
J’en suis fors q’un corps prive de coeur
Un ombre vayn, un object de malheur
Qui n’a plus rien que de mourir en vie…
Чем стала я, зачем еще дышу?
Я тело без души, я тень былого.
Носимая по воле вихря злого,
У жизни только смерти я прошу.
Все больше укрепляется в таком наблюдателе впечатление, что многострадальная
душа оставила попечение о мирской власти, что благочестиво и бестревожно ждет
она одного – всепримиряющей смерти.
