Нелегко установить границу, отделяющую безрассудную храбрость от
безрассудства, ведь героизму всегда присуще безумие. Санчо Панса превосходит
Дон-Кихота житейской мудростью, а Терсит
[64]
с
точки зрения ratio
[*] головой выше Ахилла; но
слова Гамлета о том, что стоит бороться и за былинку, когда задета честь, во
все времена останутся мерилом истинно героической натуры. Конечно,
сопротивление Марии Стюарт при неизмеримом превосходстве сил противника вряд ли
к чему-либо могло привести, а все же неверно называть его бессмысленным только
потому, что оно оказалось безуспешным. Ибо все эти годы – и даже что ни год, то
больше – эта, по-видимому, бессильная, одинокая женщина именно благодаря своему
неукротимому задору представляет огромную силу, и только потому, что она
потрясает цепями, порой сотрясается вся Англия, и сердце у Елизаветы уходит в
пятки. Мы искажаем историческую перспективу, когда с удобной позиции потомков
оцениваем события, принимая в расчет и результаты. Легче легкого задним числом
осуждать побежденного, отважившегося на бессмысленную борьбу. На самом деле
окончательное решение в единоборстве обеих женщин все эти двадцать лет
колеблется на чаше весов. Некоторые из заговоров, ставившие себе целью вернуть
Марии Стюарт корону, при известной удаче могли стоить Елизавете жизни, а
два-три раза меч просвистел над самой ее головой. Сначала выступает
Нортумберленд, собравший вокруг себя католическое дворянство; весь Север в
огне, и лишь с трудом удается Елизавете овладеть положением. Затем следует еще
более опасная интрига Норфолка. Лучшие представители английской знати, среди
них ближайшие друзья Елизаветы, такие, как Лестер, поддерживают проект женитьбы
Норфолка на шотландской королеве, которая, чтобы придать ему мужества – чего
только не сделает она для победы! – пишет ему нежнейшие письма. Благодаря
посредничеству флорентийца Ридольфи готовится высадка испанских и французских
войск, и, если бы Норфолк, уже раньше своим трусливым отречением показавший,
чего он стоит, не был тряпкой и если бы к тому же не помешали случайности
фортуны – ветер, непогода, море и предательство, – дело приняло бы другой
оборот, роли переменились бы и в Вестминстере восседала бы Мария Стюарт, а
Елизавета томилась бы в подземелье Тауэра или лежала бы в гробу. Но и кровь
Норфолка и жребий Нортумберленда, равно как и многих других, кто в эти годы
сложил голову на плахе, не отпугивают последнего претендента: это дон Хуан
Австрийский, внебрачный сын Карла V, сводный брат Филиппа II, победитель при
Лепанто
[65]
, идеальный рыцарь, первый воин
христианского мира. Рожденный вне брака, он не может притязать на испанскую
корону и стремится создать себе королевство в Тунисе, как вдруг ему
представляется случай завладеть другой короной, шотландской, а вместе с ней и
рукой державной узницы. Он вербует армию в Нидерландах, и освобождение,
спасение уже близко, как вдруг – не везет Марии Стюарт с ее помощниками! –
коварная болезнь настигает его и уносит в безвременную могилу. Никому из тех,
кто домогался руки Марии Стюарт или бескорыстно служил ей, никогда не
сопутствовало счастье.
Ибо, говоря непредвзято и честно, к этому в конце концов и сводится спор
между Елизаветой и Марией Стюарт: Елизавете все эти годы не изменяло счастье, а
Марии Стюарт – несчастье. Если мерить их сила с силою, характер с характером,
то они почти равны. Но у каждой своя звезда. Все, что бы Мария Стюарт,
потерпевшая поражение, преданная счастьем, ни предпринимала из своего
заточения, терпит крах. Флотилии, посылаемые против Англии, разносит в щепки
буря, ее посланцы теряются в пути, искатели ее руки умирают, друзьям в
решительную минуту изменяет мужество, каждый, кто стремится ей помочь, сам роет
себе могилу.
Поражают справедливостью слова Норфолка, сказанные им на эшафоте: «Что бы
она ни затевала и что бы для нее ни затевали другие, заранее обречено на
неудачу». С самой встречи с Босуэлом ей изменило счастье. Тот, кто ее любит,
обречен смерти, тот, кого любит она, пожнет одну горечь. Кто желает ей добра,
приносит зло, кто ей служит, служит собственной гибели. Как черная магнитная
гора в сказке притягивает корабли, так и ее судьба на пагубу людям притягивает
чужие судьбы; вокруг Марии Стюарт постепенно складывается зловещая легенда – от
нее будто бы исходит магия смерти. Но чем безнадежнее ее дело, тем неукротимее
дух. Вместо того чтобы сломить, долгое сумрачное заточение лишь закалило ее
сердце. И сама, по собственному почину, хоть и зная, что все напрасно,
призывает она на свою голову неизбежную развязку.
20. Последний круг
(1584-1585)
А годы идут и идут, недели, месяцы, годы, как облака, проносятся над этой
неприкаянной головой, словно и не затрагивая ее. Но как ни незаметно, а время
меняет человека и окружающий мир. Марии Стюарт пошел сороковой год –
критический возраст для женщины, а она все еще узница, все еще томится в
неволе. Незаметно подкрадывается старость, в волосах уже мелькает серебро,
стройное тело расплывается, Тяжелеет, черты успокоились, в них сквозит зрелость
матроны, на всем существе лежит печать уныния, которое охотно ищет выхода в
религии. Скоро – женщина глубоко чувствует это – время любви, время жизни уйдет
без возврата; что не сбылось до сих пор, не сбудется вовек, наступил вечер,
близка темная ночь. Давно не появлялось новых искателей ее руки, должно быть,
никто уж и не явится: еще немного – и жизнь навсегда миновала. Так стоит ли
ждать и ждать чуда освобождения, помощи равнодушного, колеблющегося мира? Все
сильней и сильней в эти закатные годы чувствуем мы, что страдалица пресытилась
борьбой и склоняется к отречению и примирению. Все чаще выпадают минуты, когда
она спрашивает себя: а не глупо ли зачахнуть без пользы, без любви, как
выросший в тени цветок, не лучше ли дорогой ценой купить себе свободу,
добровольно сняв корону с седеющей головы? На сороковом году все больше
утомляет Марию Стюарт эта гнетущая, беспросветная жизнь, неукротимое
властолюбие постепенно отпускает ее, уступая место кроткой, мистической воле к
смерти. Должно быть, в один из таких часов она пишет на листке бумаги
прочувствованные латинские строки – полужалобу, полумолитву:
O Domine Deus! speravi in Те
O care mi Jesu! nunc libera me.
In dura catena, in misera poena, desidero Те;
Languendo, gemendo et genu flectendo
Adoro, imploro, ut liberes me.
Мое упованье, Господь всеблагой!
Даруй мне свободу, будь кроток со мной.
Терзаясь в неволе, слабея от боли,
