Но этим решена лишь первая часть задачи, которую ставил себе Уолсингем.
Удавка укреплена только с одного конца, надо закрепить ее и с другого. Заговор
против жизни Елизаветы составлен, но на очереди еще более сложная задача –
втянуть в него Марию Стюарт, выманить у пленницы, ничего не знающей о
зароившейся вокруг нее интриге, согласие по всей форме, «consent». И Уолсингем
снова свистит своих ищеек. Он отправляет нарочных в Париж и в Мадрид к Моргану,
генеральному уполномоченному Филиппа II и Марии Стюарт, в постоянно действующий
католический конспиративный центр – жаловаться на Бабингтона и компанию, будто
бы те недостаточно рьяно берутся за дело. Они-де не спешат с убийством, таких
ротозеев и слюнтяев свет не видывал. Не мешало бы пришпорить этих нерадивых и
малодушных, подвигнуть их на выполнение священной задачи. Сделать это могла бы
только Мария Стюарт, обратившись к ним с воодушевляющим словом. Достаточно
Бабингтону увериться, что его высокочтимая королева одобряет убийство, как он
от слов перейдет к делу. Для успешного выполнения великого замысла, по
уверениям ищеек, нужно, чтобы Морган склонил Марию Стюарт написать Бабингтону
несколько воспламеняющих слов.
Морган колеблется. Можно подумать, что в минуту внезапного просветления он
разгадал игру Уолсингема. Однако ищейки твердят свое: речь будто бы идет лишь о
ничего не значащем обращении. Наконец Морган уступает, но, чтобы обеспечить
себя от случайностей, он сам набрасывает для Марии Стюарт текст ее письма
Бабингтону. И королева, всецело доверяющая своему агенту, слово в слово
переписывает этот текст.
Итак, необходимая Уолсингему связь между Марией Стюарт и заговорщиками
установлена. Некоторое время еще соблюдается осторожность, к которой призывал
Морган, – первое письмо Марии Стюарт к юным прозелитам написано с большой
теплотой, однако в самой общей и ни к чему не обязывающей форме. Уолсингему,
однако, нужна неосторожность, нужны ясные признания и неприкрытое согласие,
«consent», на задуманное убийство. И по его знаку агенты опять берутся за
заговорщиков. Гифорд внушает злосчастному Бабингтону, что, поскольку Мария
Стюарт так великодушно им доверилась, его прямой долг – с таким же доверием
посвятить ее в свои планы. В столь опасном начинании, как покушение на
Елизавету, нельзя действовать без согласия Марии Стюарт: ведь у них есть полная
возможность без всякого риска через того же бравого возницу снестись с узницей,
условиться с ней обо всем и получить указания. Блаженный дурачок Бабингтон,
более отважный, чем рассудительный, очертя голову ринулся в эту ловушку. Он
отправляет своей très chère souveraine
[*]
пространное послание, где во всех подробностях рассказывает о своих планах.
Пусть бедняжка порадуется, пусть узнает наперед, что час ее освобождения
близок. С таким доверием, как будто ангелы незримыми путями перенесут его
слова Марии Стюарт, и не подозревая, что сыщики и шпионы кровожадно сторожат
каждое его слово, излагает несчастный глупец в пространном письме весь план
готовящейся операции. Он сообщает, что сам с десятком молодых дворян и сотней
подручных предпримет смелый набег на Чартли и увезет ее, а в то же время
шестеро дворян, все надежные и верные друзья, преданные делу католицизма,
совершат в Лондоне покушение на «узурпаторшу». Написанное с безрассудной
прямотой послание говорит о пламенной решимости и о полном понимании угрожающей
заговорщикам опасности – его нельзя читать без глубокого волнения. Только
холодное сердце, только зачерствелая душа могла бы оставить такое признание без
ответа и одобрения во имя трусливой осторожности.
Но именно на горячности сердца, на не раз испытанной опрометчивости Марии
Стюарт и строит свои расчеты Уолсингем. Если кровавый замысел Бабингтона не
вызовет у нее возражений, значит, он у цели, значит, Мария Стюарт избавила его
от лишних хлопот: не придется подсылать к ней тайных убийц. Она сама себе
надела петлю на шею.
Роковое письмо отослано, шпион Гифорд срочно доставил его в государственную
канцелярию, где его тщательно расшифровали и сняли копию. Внешне никем не
тронутое, оно затем проделывает свой обычный путь в пивной бочке. Десятого июля
оно уже в руках у Марии Стюарт – и с не меньшим, чем она, волнением, два
человека в Лондоне ждут, ответит ли она и что ответит, – Сесил и Уолсингем,
вдохновители и коноводы этого заговора тайных убийц. Наступил момент
наивысшего напряжения, та трепетная секунда, когда рыбка уже дергает за
наживку. Проглотит она ее? Или ускользнет? Минута и в самом деле жестокая, а
все же: мы можем порицать или, наоборот, хвалить политические методы Сесила и
Уолсингема – неважно. Сколь ни гнусны средства, к которым прибегает Сесил,
чтобы погубить Марию Стюарт, он государственный деятель и, так или иначе,
служит идее: для него устранение заклятого врага протестантизма – насущная
политическая необходимость. Что касается Уолсингема, то трудно требовать от
министра полиции, чтобы он отказался от шпионажа и придерживался исключительно
добропорядочных методов работы.
Ну а Елизавета? Знает ли та, что всю жизнь, при любом своем решении со
страхом оглядывалась на суд потомства, что здесь, за кулисами, сооружена такая
адская машина, которая во сто крат коварнее и опаснее всякого эшафота?
Совершают ли ее ближайшие советники свои подлые махинации с ее ведома и
одобрения? Какую роль – неизбежный вопрос – играла английская королева в подлом
заговоре против своей соперницы?
Ответ напрашивается сам собой: двойную роль. У нас, правда, имеются все
доказательства того, что Елизавета была в курсе происков Уолсингема, что с
первой же минуты и до самого конца она шаг за шагом, пункт за пунктом терпела,
одобряла, а возможно, и поощряла провокаторские махинации Сесила и Уолсингема;
никогда суд истории не простит ей, что она видела все это и даже помогала
коварно завлечь в ловушку доверенную ей узницу. И все же – приходится снова и
снова повторять это – Елизавета не была бы Елизаветой, если бы ее поступки
всегда были однозначны и прямолинейны. Способная на любую ложь, на любое
предательство, эта самая примечательная из женщин отнюдь не была лишена
совести, и никогда она прямолинейно не чуждалась благородных побуждений.
Неизменно в критические минуты находит на нее великодушный стих. Вот и на сей
раз ее мучит совесть, что она прибегает к таким грязным методам, и в то самое
время, как ее помощники оплетают Марию Стюарт своими сетями, она делает
неожиданный ход в пользу обреченной жертвы. Она призывает к себе французского
посланника, который руководит пересылкой писем из Чартли и обратно, не
подозревая, что пользуется услугами платных клевретов Уолсингема. «Господин
посланник, – заявляет она ему без экивоков. – Вы очень часто сноситесь с
королевой Шотландской. Но, поверьте, я знаю все, что происходит в моем
государстве. Я сама была узницей в то время, когда моя сестра уже сидела на
троне, и мне хорошо известно, на какие хитрости пускаются узники, чтобы
подкупать слуг и входить в тайные сношения с внешним миром». Этими словами
Елизавета как бы успокоила свою совесть. Ясно и вразумительно остерегла она
французского посла и Марию Стюарт. Она сказала столько, сколько могла сказать,
не выдавая своих слуг. И если Мария Стюарт и теперь не прекратит своих тайных
сношений, то она, во всяком случае, может спокойно умыть руки: я остерегала ее
еще и в последнюю минуту.
