Однако и Мария Стюарт не была бы Марией Стюарт, если бы она слушалась добрых
советов, если бы она хоть когда-либо действовала осторожно и расчетливо.
Правда, получение письма Бабингтона она поначалу подтверждает всего одной
строчкой; по словам глубоко разочарованного посланца Сесила, она еще не открыла
своего истинного отношения «her very heart» к плану убийства. Она медлит,
колеблется, не смея довериться незнакомым людям, а тут еще ее секретарь Нау
настойчиво советует ей воздержаться от письменных сообщений на столь опасную
тему. Но этот план так много обещает, этот зов так соблазнителен, что Мария
Стюарт не в силах отказаться от своей роковой страсти к дипломатической игре и
интригам. «Elle s’est laissée aller à l’accepter»
[*], – пишет Нау в тревоге. Три дня подряд сидит она, запершись
с обоими секретарями. Нау и Керлем, в своем кабинете и подробно, по пунктам,
отвечает на каждое предложение. Семнадцатого июня, вскоре по получении письма
Бабингтона, ее ответ готов и отсылается, как всегда, в пивном бочонке.
Но на сей раз злосчастное письмо далеко не уходит. Оно даже не следует
обычным путем в Лондон, в государственную канцелярию, где расшифровывается
тайная переписка Марии Стюарт. В своем нетерпении узнать результаты Сесил и
Уолсингем откомандировали Фелиппеса, своего шифровальщика, прямехонько в
Чартли, чтобы он тут же, на месте, так сказать, по горячим следам, познакомился
с ответом. Волею судеб Мария Стюарт, выехав на прогулку в своей коляске,
неожиданно встречает этого вестника смерти. Ей сразу же бросается в глаза
незнакомец. Но поскольку этот безобразный, конопатый малый (таким она описывает
его в одном письме) с тихой улыбочкой ей поклонился – ему, как видно, не
удается скрыть свое злорадство, – отуманенной надеждами Марии Стюарт приходит в
голову, что человек этот пробрался сюда, чтобы по поручению ее друзей
произвести рекогносцировку местности для предстоящего побега. На самом деле
Фелиппес здесь для более зловещей рекогносцировки. Как только письмо вынуто из
бочонка, он жадно на него набрасывается. Рыбка поймана, надо поскорее ее
выпотрошить. Усердно разбирает он слово за словом. Сначала идут вступительные
общие фразы. Мария Стюарт благодарит Бабингтона и, касаясь предполагаемого
побега из Чартли, выдвигает три встречных предложения. Собственно, неплохая
пожива для шпиона, но не это главное, решающее. И тут сердце Фелиппеса замирает
от злобной радости: он дошел до места, где черным по белому стоит «consent» –
то самое согласие, за которым Уолсингем охотится и которого домогается уже
много месяцев, – согласие Марии Стюарт на убийство Елизаветы. Ибо на сообщение
Бабингтона, что шесть молодых дворян берутся заколоть Елизавету в ее дворце,
Мария Стюарт спокойно и деловито отвечает следующим указанием: «Пусть тех
шестерых дворян пошлют на это дело и позаботятся, чтобы, как только оно будет
сделано, меня отсюда вызволили… еще до того, как весть о случившемся дойдет до
моего стража». Больше ничего и не требовалось. Этим Мария Стюарт выдала «her
very heart» – свое истинное отношение, она одобрила цареубийство, и, стало
быть, полицейский заговор Уолсингема достиг своей цели. Главари и их подручные,
господа и слуги в восторге жмут друг другу грязные руки, которые вскоре
обагрятся кровью. «Теперь у Вас довольно ее бумаг», – с торжеством пишет своему
хозяину его креатура Фелиппес. Да и Эмиас Паулет в предвидении, что казнь
жертвы вскоре освободит его от должности тюремщика, молитвенно воздевает руки.
«Бог благословил мои труды, – пишет он, – я радуюсь, что он так наградил мою
верную службу».
Теперь, когда райскую птицу загнали в силок, Уолсингему, казалось бы, нечего
мешкать. Его план удался, свое подлое дельце он обстряпал; но он так уверен в
победе, что может себе позволить гнусную радость денек-другой поиграть своими
жертвами. Он не препятствует Бабингтону получить письмо. Марии Стюарт (кстати,
копию с него сняли); не вредно бы, думает Уолсингем, перехватить и ответ, это
пополнит мое досье. А между тем Бабингтон по какому-то признаку догадался, что
чей-то недобрый глаз проник в его тайну. Внезапно отчаянный страх овладевает
храбрецом, ибо даже у самого мужественного человека сдают нервы, когда он
чувствует себя во власти темной, непостижимой силы. Точно затравленная крыса,
мечется он туда-сюда. Нанимает лошадь и уезжает в провинцию, намереваясь
бежать. Потом вдруг возвращается в Лондон и является – невольно вспомнишь
Достоевского – как раз к тому человеку, который играет его судьбой, к
Уолсингему, – необъяснимое и все же вполне объяснимое бегство обезумевшего
человека в объятия злейшего врага. Очевидно, он хочет выведать, имеются ли на
его счет какие-нибудь подозрения. Холодный, равнодушный министр полиции ничем
себя не выдает, спокойно отпускает он беглеца: пусть дурак еще в чем-нибудь
попадется. Однако Бабингтон уже чувствует протянутые к нему в темноте руки.
Второпях пишет он Другу записку и находит, чтобы придать себе мужества,
подлинно героические слова: «Уже готова огненная пещь, где нашу веру подвергнут
испытанию». Одновременно в прощальном письме он успокаивает Марию Стюарт,
просит ее не терять мужества. Но у министра уже довольно улик, и он решительно
захлопывает ловушку. Схвачен один из заговорщиков, и Бабингтон, узнав это,
понимает, что все потеряно. Он предлагает своему другу Сэведжу последний
безумный шаг – немедля идти во дворец и заколоть Елизавету. Но уже поздно,
сыщики Уолсингема преследуют их по пятам, и только благодаря отчаянной
решимости беглецам удается ускользнуть в ту самую минуту, когда их пришли
арестовать. Бежать, но куда? На всех дорогах стоят заставы, во всех портах
усиленный дозор, а у них ни денег, ни еды. Десять дней прячутся они в роще
Сент-Джорджа – теперь она в сердце Лондона, а в то время была его окраиной, –
десять дней ужаса и безысходного отчаяния. Немилосердно терзает их голод;
наконец полное изнеможение гонит их к дому друга, и здесь им не отказывают в
хлебе – последнем причастии, – но подоспевшие полицейские забирают их и в
оковах ведут через весь город. В темном каземате Тауэра дожидаются пыток и
приговора отважные юные энтузиасты, а над их головами по всему Лондону уже
трезвонят колокола, торжествуя победу. Потешными огнями, пальбой и праздничными
шествиями ознаменовывают лондонцы спасение Елизаветы, раскрытие заговора и
гибель Марии Стюарт.
А между тем ничего не подозревающая узница замка Чартли после Многих лет
неизбывной тоски снова познает часы радостного возбуждения. Каждый нерв у нее
напряжен. В любую минуту может примчаться всадник с вестью, что тот «desseing
effectué»
[*] – не нынче завтра ее, узницу,
повезут в Лондон, в величественный замок; ей уже представляется в мечтах, как
вся знать и горожане в пышных одеждах ждут ее у городских ворот, как ликующе
звонят колокола. (Несчастной и невдомек, что на лондонских колокольнях и в
самом деле звонят и гудят колокола, славя спасение Елизаветы.) Еще день-другой
– и все будет завершено. Англия и Шотландия объединятся под ее скипетром, и
католическая вера будет возвращена всему миру.
Ни один врач не знает такого живительного снадобья для усталого тела, для
поникшей души, как надежда. С тех пор как Мария Стюарт, по-прежнему
увлекающаяся, по-прежнему легковерная, мнит себя на пороге победы, она
совершенно преобразилась. Какая-то новая бодрость, какая-то вторая молодость
вдруг вселилась в нее, и та, что последние годы постоянно изнывала от слабости,
жаловалась на колотье в боку, на утомление и ревматические боли, снова с
легкостью вскакивает в седло. Сама дивясь этому неожиданному обновлению, она
пишет Моргану (в то время как над заговором уже занесена коса): «Благодарение
Богу, он еще не слишком меня обездолил, я и сейчас достаточно владею арбалетом,
чтобы сразить оленя, и поспеваю на коне за гончими».
