Угнетенная этой дилеммой, в разладе с собой, Елизавета пытается в последний
раз уклониться от неизбежного. Она уже не раз отталкивала от себя решение, а
оно все вновь возвращалось к ней в руки. И в этот последний час она опять
пытается снять с себя ответственность, взвалить ее на плечи противницы. Она
пишет узнице письмо (до нас не дошедшее), где предлагает ей принести
чистосердечную повинную, как королева королеве, открыто сознаться в своем
участии в заговоре, отдаться на ее личную волю, а не на приговор гласного
суда.
Предложение Елизаветы – и в самом деле единственный возможный выход. Только
оно могло бы еще избавить Марию Стюарт от унизительного публичного допроса, от
судебного приговора и казни. Для Елизаветы же это вернейшая гарантия, какую она
могла бы пожелать; заполучив в свои руки признание противницы, написанное ею
самой, она могла бы держать неудобную претендентку в своего рода моральном
плену. Марии Стюарт оставалось бы только мирно доживать где-нибудь в
безвестности, обезоруженной своим признанием, меж тем как Елизавета пребывала
бы в зените и сиянии нерушимой славы. Роли были бы тем самым окончательно
распределены, Елизавета и Мария Стюарт стояли бы в истории не рядом, и не одна
против другой – нет, виновная лежала бы во прахе перед своей милостивицей,
спасенная от смерти – перед своей избавительницей.
Но Марии Стюарт уже не нужно спасение. Гордость всегда была ее вернейшей
опорой, скорее она преклонит колени перед плахой, чем перед благодетельницей,
лучше будет лгать, чем повинится, лучше погибнет, чем унизится. И Мария Стюарт
гордо молчит на это предложение, которым ее хотят одновременно спасти и
унизить. Она знает, что как повелительница она проиграла; только одно на земле
еще в ее власти – доказать неправоту своей противницы Елизаветы. И так как при
жизни она уже бессильна ей чем-нибудь досадить, то она хватается за последнюю
возможность – представить Елизавету перед всем миром жестокосердной тиранкой,
посрамить ее своей славной кончиной.
Мария Стюарт оттолкнула протянутую руку; Елизавета, на которую наседают
Сесил и Уолсингем, вынуждена стать на путь, который, в сущности, ей ненавистен.
Чтобы придать предстоящему суду видимость законности, сначала созываются юристы
короны, а юристы короны почти всегда выносят решение, угодное предержащему
венценосцу. Усердно ищут они в истории прецедентов – бывали ля когда случаи,
чтобы королей судили обычным судом, дабы обвинительный акт не слишком явно
противоречил традиции, не представлял собой некоего новшества. С трудом удается
наскрести несколько жалких примеров: тут и Кайетан, незначительный тетрарх
[71]
времен Цезаря, и столь же мало кому
известный Лициний, деверь Константина, и, наконец, Конрадин фон Гогенштауфен, а
также Иоанна Неаполитанская
[72]
– вот и весь
перечень князей, которых, по сохранившимся сведениям, когда-либо казнили по
приговору суда. В своем низкопоклонническом усердии юристы идут еще дальше: не
к чему, говорят они, беспокоить для Марии Стюарт высший дворянский суд;
поскольку «преступление» шотландской королевы совершено в Стаффордшире, по их
авторитетному суждению, достаточно, чтобы подсудимая предстала перед обычным,
гражданским судом жюри графства. Но судопроизводство на столь демократической
основе отнюдь не устраивает Елизавету, Ей важна проформа, она хочет, чтобы
внучка Тюдоров и дочь Стюартов была казнена, как подобает особе королевского
ранга, со всеми регалиями и почестями, с надлежащею пышностью и помпой, со всем
благолепием и благоговением, положенным государыне, а не по приговору каких-то
мужланов и лавочников. В гневе напускается она на перестаравшихся судейских:
«Поистине хорош был бы суд для принцессы! Нет, чтобы пресечь подобные нелепые
разговоры (как вынесение вердикта королеве двенадцатью горожанами), я считаю
нужным передать столь важное дело на рассмотрение достаточного числа знатнейших
дворян и судей нашего королевства. Ибо мы, государыни, подвизаемся на
подмостках мира, на виду у всего мира». Она требует для Марии Стюарт
королевского суда, королевской казни и королевского погребения и сзывает
высокий суд из самых прославленных и знатных мужей нации.
Но Мария Стюарт не выказывает ни малейшей склонности явиться на допрос или
на суд подданных своей сестры-королевы, хотя бы в их жилах текла самая голубая
кровь Англии. «Что такое? – набрасывается она на эмиссара, которого допустила в
свою комнату, не сделав, однако, ни шага к нему навстречу. – Или ваша госпожа
не знает, что я рождена королевой? Неужто она думает, что я посрамлю свой сан,
свое государство, славный род, от коего происхожу, сына, который мне наследует,
всех королей и иноземных властителей, чьи права будут унижены в моем лице,
согласившись на такое предложение? Нет! Никогда! Пусть горе согнуло меня –
сердце у меня не гнется, оно не потерпит унижения».
Но таков закон: ни в счастье, ни в несчастье не меняется существенно
характер человека. Мария Стюарт, как всегда, верна своим достоинствам, верна и
своим ошибкам. Неизменно в критические минуты она проявляет душевное величие,
но слишком беспечна, чтобы сохранить первоначальную твердость и не поддаться
упорному нажиму. Как и в Йоркском процессе, она в конце концов под давлением
отступает от позиций державного суверенитета и выпускает из рук единственное
оружие, которого страшится ее противница. После долгой, упорной борьбы она
соглашается дать объяснения посланцам Елизаветы.
Четырнадцатого августа парадный зал в замке Фотерингей являет торжественное
зрелище. В глубине зала возвышается тронный балдахин над пышным креслом,
которое в течение всех этих трагических часов должно оставаться пустым. Пустое
кресло, немой свидетель, как бы символизирует, что здесь, на этом суде,
невидимо председательствует Елизавета, королева Английская, и что приговор
будет вынесен сообразно ее воле и от ее имени. Направо и налево от возвышения
расселись соответственно своему рангу все многочисленные члены суда; посреди
помещения стоит стол для генерального прокурора, следственного судьи, судейских
чиновников и писцов.
В зал, опираясь на руку гофмейстера, входит Мария Стюарт, как и всегда в эти
годы, одетая во все черное. Войдя, она окидывает взглядом собрание и бросает
презрительно: «Столько сведущих законников, и ни одного для меня!» После чего
направляется к указанному ей креслу, стоящему шагах в пяти от балдахина, на
несколько ступенек ниже пустого кресла. Этой тактической деталью намеренно
подчеркнуто так называемое overlordship, сюзеренное престолонаследие Англии,
неизменно оспариваемое Шотландией. Но и на краю могилы протестует Мария Стюарт
против подобного умаления своих прав. «Я королева, – заявляет она так, чтобы
все слышали и восчувствовали, – я была супругой французского короля, и мне
надлежит сидеть выше».
