Недвижным, мутным взором смотрит незнакомая восковая голова на дворян,
которые, случись жребию вынуться иначе, были бы ей покорнейшими слугами и
примерными подданными. Еще с четверть часа конвульсивно вздрагивают губы,
нечеловеческим усилием подавившие страх земной твари; скрежещут стиснутые зубы.
Щадя чувства зрителей, на обезглавленное тело и на голову Медузы поспешно
набрасывают черное сукно. Среди мертвого молчания слуги торопятся унести свою
мрачную ношу, но тут неожиданное происшествие рассеивает охвативший всех
суеверный ужас. Ибо в ту минуту, когда палачи поднимают окровавленный труп,
чтобы отнести в соседнюю комнату, где его набальзамируют, – под складками
одежды что-то шевелится. Никем не замеченная любимая собачка королевы увязалась
за нею и, словно страшась за судьбу, своей госпожи, тесно к ней прильнула.
Теперь она выскочила, залитая еще не просохшей кровью. Собачка лает, кусается,
визжит, огрызается и не хочет отойти от трупа. Тщетно пытаются палачи оторвать
ее насильно. Она не дается в руки, не сдается на уговоры, ожесточенно бросается
на огромных черных извергов, которые так больно обожгли ее кровью возлюбленной
госпожи. С большей страстью, чем родной сын, чем тысячи подданных, присягавших
ей на верность, борется крошечное создание за свою госпожу.
Эпилог
(1587-1603)
На древнегреческом театре вослед сумрачной, торжественно развертывающейся
трагедии ставилась короткая шутовская драма
[75]
, своего рода водевиль; подобный эпилог имеется и в драме
Марии Стюарт. В утро восьмого февраля скатилась ее голова, а на другое утро
весь Лондон уже знал о свершившейся казни. Великое ликование охватило при этом
известии всю страну. И если бы обычно столь чуткую на ухо повелительницу не
одолела внезапная глухота, Елизавета, разумеется, не преминула бы спросить,
какое торжество, не предусмотренное календарем, празднуют ее подданные столь
ретиво. Но она мудро остерегается спрашивать: все плотнее и плотнее
закутывается она в волшебный плащ неведения. Она хочет быть официально извещена
о казни соперницы, хочет быть «поставлена перед свершившимся фактом».
Печальная обязанность нарушить мнимое неведение королевы сообщением о казни
ее «дорогой сестрицы» выпадает Сесилу. С нелегкой душой берется он за дело. За
двадцать лет службы на голову испытанного советника немало обрушивалось бурь,
как непритворных, вызванных царским гневом, так и притворных, вызванных
государственно-политическими соображениями, а потому серьезный, спокойный
человек призывает все свое хладнокровие, вступая в приемный зал королевы, чтобы
официально известить ее о свершившейся казни. Но такой сцены, какая за этим
разыгрывается, даже он не предвидел. Что такое? Кто-то осмелился без ее ведома,
без ее прямого приказания обезглавить Марию Стюарт? Невозможно! Немыслимо!
Никогда б она не решилась на столь ужасную меру – разве что в Англию вторгся бы
неприятель. Ее советники обманули, предали ее, поступили с ней как заправские
мошенники. Как, осрамить ее перед всем миром, непоправимо запятнать ее имя, ее
достоинство вероломным, коварным злодейством? Бедная, несчастная сестрица –
пасть жертвой такого постыдного недоразумения, такого низкого мошенничества!
Елизавета вопит, рыдает, исступленно топает на седовласого министра. Целые
ушаты сквернословия выливает она на него – да как он смел, он и другие члены
совета, без прямого ее указа привести в исполнение подписанный ею смертный
приговор!
Сесил и его друзья ни минуты не сомневались, что Елизавета, стремясь свалить
с себя ответственность за инспирированное ею самой «беззаконие», постарается
истолковать его как «превышение власти» со стороны подчиненных. Однако они
понимали, что от них только и ждут такого непослушания, и сговорились снять с
королевы «бремя» ответственности. Такая отговорка, рассчитывали они, нужна
Елизавете лишь для отвода глаз, в малом же аудиенц-зале, sub rosa, их даже
поблагодарят за проявленную расторопность. Однако Елизавета так настроила себя
на эту сцену, что вопреки или, вернее, помимо ее воли, наигранный гнев
переходит в настоящий и те громы, что сейчас разражаются над низко склоненной
головой Сесила, – это уже отнюдь не шумовые эффекты, а оглушительные раскаты
неподдельной ярости, ураган оскорблений, проливной дождь поношений и
издевательств. Дело доходит чуть не до рукоприкладства, Елизавета ругает
старика площадными словами, хоть в отставку подавай, и в самом деле Сесилу за
мнимое самоуправство на неопределенное время не ведено являться ко двору.
Только теперь видно, как умно, как предусмотрительно поступил истинный
подстрекатель Уолсингем, предпочтя в эти критические дни заболеть или сказаться
больным. Зато на его заместителя, беднягу Девисона, изливается вся громокипящая
чаша высочайшего гнева. Он предназначен стать козлом отпущения, наглядным
доказательством невиновности Елизаветы. Никто не поручал ему, клянется
Елизавета, передать Сесилу смертный приговор и скрепить его государственной
печатью. Он действовал своей волею, против ее желания и намерений, и его
дерзостное самочинство привело к неисчислимым бедам. По ее приказу в Звездной
палате возбуждено официальное дело против ослушного – на самом деле чересчур
послушного – слуги; судебный приговор должен торжественно показать Европе, что
Марии Стюарт отрубили голову единственно по вине этого негодяя и что Елизавете
о том ничего известно не было. И разумеется, те сановники, что клялись
по-братски разделить с ним ответственность, покидают сотоварища, попавшего в
беду; им бы только свои министерские местечки и доходы спасти от громов и
молний разбушевавшейся августейшей правительницы. Девисон, который в свое
оправдание мог бы сослаться лишь на немые стены, видевшие, как Елизавета давала
ему поручение, приговорен к уплате десяти тысяч фунтов, каковых у него сроду не
было, и посажен в тюрьму; потом ему втихомолку подбрасывают кое-какой пенсион,
но при жизни Елизаветы ему и думать нечего о возвращении ко двору; карьера его
рухнула, жизнь изломана. Царедворцу опасно не угадывать тайных желаний своего
властителя. Но иной раз куда опаснее чересчур хорошо их угадать.
Благочестивая легенда о невиновности и полном неведении Елизаветы слишком
грубо состряпана, чтобы импонировать современникам. И может быть, один только
человек задним числом уверовал в эту фантастическую версию: как ни странно,
уверовала сама Елизавета. Ибо одним из самых примечательных свойств истеричных
или склонных к истерии натур является способность не только к искусному обману,
но и к самообману. Желаемое нередко принимается ими за действительное, и их
свидетельские показания представляют порою самый добросовестный обман, а
следовательно, и самый опасный. Елизавета, очевидно, верит в свою искренность,
когда клянется направо и налево, что ни делом, ни помышлением не виновна в
казни Марии Стюарт. Действительно, одной половиной души она не желала этой
казни, и теперь память, опираясь на это нежелание, постепенно вытесняет у нее
сознание соучастия в казни, которой она все-таки втайне желала. Приступ гнева,
овладевший ею при получении известия, которое она призывала в тиши, но не
хотела услышать, не только заранее отработан, как для сцены, но в то же время –
все двойственно в этой женщине – это искренний, честный гнев прежде всего на
самое себя, зачем она не осталась верна своим лучшим побуждениям, а также
искренний гнев на Сесила, зачем он вовлек ее в это злодеяние, а вместе с тем не
оградил от ответственности. Елизавета так истово внушала себе, что казнь
произошла помимо ее воли, что в словах ее отныне слышится чуть ли не святая
убежденность. Трудно не верить ей, когда в одежде скорби она, принимая
французского посла, уверяет, что «не так смерть отца и не так смерть сестры
глубоко ее огорчила», как сознание, что она, «бедная, слабая женщина, окружена
врагами». Если бы члены государственного совета, сыгравшие с ней эту бесчестную
шутку, не были ее долголетними слугами, всем бы им не миновать плахи. Сама она
подписала приговор лишь для того, чтобы успокоить свой народ, но только высадка
неприятельских войск на английских берегах могла бы заставить ее привести его в
исполнение.
