На этой же полуправде, полулжи, будто она не желала казни Марии Стюарт,
стоит Елизавета и в собственноручном письме к Иакову VI. Снова заверяет она,
что жестоко огорчена «трагической ошибкой», происшедшей без ее ведома и
согласия («without her knowledge and consent»). Она призывает бога в свидетели,
что «невиновна в этом деле», что у нее и в мыслях не было предать Марию Стюарт
казни («she never had thougt to put the Queen, your mother, to death»), хотя ее
советники все уши ей этим прожужжали. И, предвосхищая естественное обвинение в
том, что Девисон только служит ей прикрытием, она горделиво заявляет, что
никакие силы на земле не принудили бы ее свалить свое распоряжение на плечи
исполнителя.
Но Иаков VI отнюдь не жаждет знать правду; ему важно одно: снять с себя
подозрение, будто он спустя рукава защищал жизнь матери. Разумеется, как и
Елизавете, ему не подобает сразу же возгласить «аминь» и «аллилуйя». Он должен
соблюсти видимость удивления и возмущения. Он даже отваживается на внушительный
жест – торжественно объявляет, что столь великое беззаконие не останется без
отмщения. Посланцу Елизаветы воспрещено ступить на шотландскую землю, и за ее
письмом в пограничный Берик послан верховой; пусть весь мир видит, что Иаков VI
ощерил зубы на убийцу своей матери. Однако лондонский кабинет давно уже
изготовил эликсир, с помощью которого сын молчаливо «проглотит» весть о казни
матери. Одновременно с письмом Елизаветы, рассчитанным на «подмостки мира», в
Эдинбург следует и другое дипломатическое послание, в коем Уолсингем сообщает
шотландскому канцлеру, что Иакову VI обеспечено преемство английского престола
и что, следовательно, по той, темной сделке ему заплачено сполна. Это сладкое
питье оказывает на безутешного Страдальца поистине волшебное действие. Иаков
VI ни словом больше не заикается о денонсировании союзного договора. Его не
беспокоит даже, что тело его матери лежит непогребенным где-то в закоулках
церкви. Не протестует он и против того, что ее последняя воля – упокоиться на
французской земле – грубо нарушается. Словно по волшебству, уверился он в
невиновности Елизаветы и с готовностью клюет на приманку «трагической ошибки».
«Тем самым вы очищаете себя от вины в этом злополучном происшествии» («ye purge
youre self of one unhappy fact»), – пишет он Елизавете и в качестве смиренного
нахлебника желает английской королеве, чтобы ее «душевное благородство стало на
веки вечные известно миру». Магическое обетование Елизаветы льет елей на
бушующие волны его неудовольствия. Отныне между ним и женщиной, подписавшей
смертный приговор его матери, устанавливается нерушимый мир и согласие.
У морали и у политики свои различные пути. Событие оценивается по-разному,
смотря по тому, судим мы о нем с точки зрения человечности или с точки зрения
политических преимуществ. Морально казнь Марии Стюарт нельзя простить и
оправдать: противно всякому международному праву держать в мирное время в
заточении королеву соседней страны, а потом тайно свить петлю и вероломно
сунуть ей в руки… И все же нельзя отрицать, что с точки зрения
государственно-политической устранение Марии Стюарт было для Англии
благодетельной мерой. Ибо критерием в политике – увы! – служит не право, а
успех. В случае с Марией Стюарт последующий успех оправдывает убийство, так как
оно принесло Англии и ее королеве не беспокойство, а спокойствие. Сесил и
Уолсингем правильно расценили реальное положение вещей. Они знали, что другие
государства побоятся возвысить голос против подлинно сильного правительства и
станут трусливо смотреть сквозь пальцы на его насильнические действия и даже
преступления. Они верно рассчитали, что мир не придет в волнение из-за этой
казни; и в самом деле, фанфары мести во Франции и Шотландии внезапно умолкают.
Генрих III отнюдь не рвет, как грозился, дипломатических отношений с Англией;
еще меньше, чем когда надо было спасать живую Марию Стюарт, собирается он
отправить за море хотя бы одного солдата. Он, правда, велит отслужить в
Нотр-Дам пышную траурную мессу, и его поэты пишут несколько элегических строф в
честь погибшей королевы. На этом вопрос о Марии Стюарт для Франции исчерпан и
предан забвению. В шотландском парламенте слегка пошумели. Иаков VI облекся в
траур; но проходит немного времени, и он уже снова выезжает на охоту на
подаренных ему Елизаветой лошадях, с подаренными ему Елизаветой легавыми;
по-прежнему он самый уживчивый сосед, какого когда-либо знавала Англия. И
только тяжелодум Филипп Испанский спохватывается наконец и снаряжает свою
Армаду. Но он одинок, а против него – счастье Елизаветы, неотъемлемое, как это
всегда бывает со славными властителями, от ее величия. Еще до того, как доходит
до боя, Армаду вдребезги разбивает шторм, а вместе с ней терпит крушение и
давно вынашиваемый план наступления контрреформации. Елизавета окончательно
победила, да и Англия со смертью Марии Стюарт избавилась от величайшей угрозы.
Времена обороны миновали, отныне ее флот будет бороздить океаны, направляясь к
далеким землям и объединяя их в мировую империю. Множатся богатства Англии,
последние годы царствования Елизаветы видят новый расцвет искусств. Никогда
королевой так не восхищались, не любили ее и не поклонялись ей, как после этого
позорнейшего ее деяния. Из гранита жестокости и несправедливости воздвигаются
великие государственные сооружения, и неизменно фундаменты их скреплены кровью;
в политике неправы только побежденные, неумолимой поступью шагает история через
их трупы.
Однако сыну Марии Стюарт предстоит еще нешуточное испытание: не внезапным
прыжком, как мечтал, взберется он на английский престол, не так скоро, как
рассчитывал, получит обещанную мзду за свою продажную снисходительность. Ему
придется – величайшая казнь для честолюбца – ждать, ждать и ждать. Пятнадцать
лет, почти столько же, сколько мать его томилась в плену у Елизаветы, вынужден
он в бездействии дремать в Эдинбурге и ждать, ждать, ждать, пока скипетр не
выпадет из охладелых старушечьих рук. Брюзжащий, недовольный, сидит он в своих
шотландских замках, выезжает часто на охоту, пишет трактаты на религиозные и
политические темы, но все его дела сводятся к одному – к бесконечному,
бесплодному и злобному ожиданию некоего известия из Лондона. А его все нет и
нет. Можно подумать, что кровь соперницы, пролившись, вдохнула в Елизавету
новую жизнь. Все крепче становится она со смертью Марии Стюарт, все увереннее,
все здоровее. Покончено с бессонными ночами, с укорами совести, которые так
терзали ее все месяцы и годы нерешительности; все сглажено, смыто без следа
спокойствием, дарованным ее стране, ее правлению. Ни один живущий не осмелится
больше оспаривать ее корону, и даже смерти ревнивая женщина оказывает бешеное
сопротивление, даже ей не отдает она короны. Семидесятилетняя старуха, цепкая
и неподатливая, не хочет умирать, целыми днями блуждает она по дворцу, переходя
из комнаты в комнату, нигде не находя покоя. Яростно и величественно
сопротивляется она, не желая никому на свете уступить престол, за который так
упорно и беспощадно боролась.
И все же час настает: наконец-то в жестоком единоборстве смерть одолевает
неподатливую; но из легких еще вырывается хрипение, все еще бьется, хоть тише и
тише, старое неукротимое сердце. Под окном, с оседланной лошадью на поводу,
посланец нетерпеливого шотландского наследника ждет условного знака. Некая
придворная дама обещала, как только жизнь королевы оборвется, бросить ему из
окна перстень. Проходят долгие часы. Посланец напрасно смотрит вверх; старая
королева-девственница, отвергшая стольких искателей ее руки, все еще не
подпускает к себе смерть. Наконец двадцать четвертого марта зазвенело окно,
торопливо высовывается женская рука, сверху падает перстень. Гонец немедля
садится на коня и два с половиной дня скачет без передышки в Эдинбург – эта
скачка осталась памятной в веках. Так же как тридцать семь лет назад из
Эдинбурга в Лондон гнал во весь опор лорд Мелвил, торопясь известить Елизавету,
что Мария Стюарт родила сына, так теперь другой гонец спешит назад к сыну,
чтобы сообщить, что смерть Елизаветы принесла ему вторую корону. Ибо Иаков VI
Шотландский в этот час становится равно и королем Английским – наконец-то
становится Иаковом I. В сыне Марии Стюарт обе короны соединились навсегда,
злосчастная борьба многих поколений, пришла к концу. Темные, извилистые пути
избирает подчас история, но неизбежно исполняются ее разумные цели, неизменная
историческая необходимость вступает в свои права.
