– Боишься, что подслушают? – спросил Влад.
– Я теперь ничего не боюсь. Раньше надо было бояться. И тебе и мне. Руку дай!
Гиреев поспешно отвел локоть в сторону. Она взяла его под руку и сильно сжала:
– Я тебе вот что хочу сказать. Чтобы ты твердо знал и не думал ничего лишнего. Я тебя люблю. Но сына я люблю в тысячу раз больше. Вернее, тут даже сравнивать нет смысла. И мне очень жаль, что так все сложилось, и я вынуждена выбирать. Мне все равно, что ты обо мне сейчас подумаешь. Еели ты, Влад, до восемнадцати часов не найдешь Колю, то сделай милость – умри. Я тебе одно только могу обещать. Всю жизнь потрачу, но его найду и лично порву на куски.
Слова, которые сейчас произносила Наталья, были тоже не ее. Они вообще были из другой жизни, с другой планеты или другого измерения. Влад посмотрел на лицо жены сбоку и не узнал ее. Она все так же была изумительно красива, но теперь уже какой-то каменной, архитектурной красотой. Даже глаза из голубых стали стальными.
– А если я не сделаю этого? – спросил он и посмотрел в небо.
Там парила одинокая птица.
– У тебя нет выхода, Гиреев! – твердо сказала Наталья. Влад покачал головой. Когда она называла его по фамилии (а это было всего два или три раза в жизни), это означало крайнюю степень агрессивности.
– Что же ты сделаешь, маленькая? – горько спросил он, пытаясь улыбнуться.
Наталья вдруг бросила его руку и отошла на несколько шагов. Присела на корточки. Встала. Пнула грязный снег. Обернулась к нему и сказала:
– Я заказала тебя. В пять часов мне позвонят, чтобы запросить подтверждение. Это очень сложно, я знаю. Но я знала, к кому обратиться. Господи… – она закрыла лицо руками и заплакала, – почему так… Ну почему…
Влад повернулся и пошел к воротам. Лучше не стало. Но стало проще. Гораздо проще…
22
После обеда я решил развлечься и записать Владу видео. А то вот так отвлечешься – и уже становится скучно. Как каждый день есть одно и то же. Вредно для здоровья, а еще больше – для настроения. Ибо скука делает меня похожим на медузу. Хотя вот – кто ж его знает, насколько она несчастна. Может быть, ее жизнь – сплошная череда смертельных удовольствий и приключений, а ее сердце наполнено такой жаждой существования, что люди по сравнению с ней просто минералы какие-то.
Лениво размышляя о несчастных медузах, я нашел камеру, установил ее у себя в кабинете напротив ничего не значащей стенки, у которой ни один эксперт в мире не найдет даже малейшей индивидуальности, а сам сел перед ней на стул, надел латексную маску Путина и пультом запустил запись.
– Здравствуй, Владимир Геннадиевич! Не удивляйся, наш президент тут совершенно ни при чем. И потом, я его не выбирал. Может, ты его выбирал – не знаю, а сам я с детства на выборы не хожу. Скучно. Мне, знаешь ли, все равно, кто там у нас наверху. Но сама маска неплохая, и в ней не душно. Я ее купил полгода назад на вещевом рынке. Там еще Буш был, Ельцин и даже Брежнев. Правда, впечатляет? Главное – узнать меня в ней совершенно невозможно. Только по голосу, но ты его раньше не слышал. Сравнить не с чем.
Почему видео, почему не по телефону, говоришь? Ну, по телефону долго и все время по улицам ездить, пока говоришь – опасно. А так я сейчас файлик сделаю, на китайский, например, сервер загружу, а ссылку тебе отправлю. И ищи ты меня потом сколько угодно. В Китае. Или хочешь – на южноафриканский сервак залью, а? Хотя нет, африканский не очень подходит, там вычислить можно.
Ладно, не будем время терять.
Вот ты, наверное, думаешь – зачем? Зачем я это все сделал? Чего мне не хватает? Какая мне радость от этого, какая польза? Да никакой. То есть внешне никакой. Денег я не прошу, самолета в какой-нибудь Исламабад – тоже. Мне ни дело твое не нужно, ни твоя, например, жена, толку с нее, если честно, – ноль, бесполезное она у тебя существо. И уж тем более – ребенок. Пацан как пацан. Вообще, на твоем месте я бы не сильно волновался. Ну умрет он. Другого родишь. Как Мафусаил Ламеха, а Ламех Ноя и так далее… В общем, ничего тут удивительного. Или ты думаешь, что у тебя спиногрыз какой-то особенный? Вундеркинд? Да ну?! Он уже сейчас у тебя, кроме компьютера, ничего не признает. Ты для него, Владимир Геннадиевич, мало что значишь. Хочешь, я тебе расскажу, как вы с ним будете дальше жить?
Лет через шесть он созреет, покроется прыщами, начнет дрочить по закоулкам, потом слушать идиотскую музыку, потом ездить на мотоцикле для даунов, потом ты его посадишь в тачку, которую купишь ему в день окончания школы или в день поступления в академию. Все это время он будет дерзить, качать права, выжимать из тебя бабло, приводить в дом каких-то драных девиц, а то и педерастов, кричать на каждом углу, что вы не понимаете его души, что он нигилист или там альтернативщик, и что время сейчас другое, и что ты со своей системой ценностей так же убог и отвратителен, как арифмометр «Феликс» в современном офисе. Наталья будет жалеть вас обоих, скрывать от тебя сначала, что он курит, потом, что он пьет, потом, что ширяется. Ты будешь орать и хвататься за сердце. В общем, после академии своей сраной он устроится к тебе в компанию и будет ни хрена не делать, думая, что он очень ценный работник. Потом ты сдохнешь, а он присвоит все твое имущество по наследству, а мать отправит в дурдом.
Ты, конечно, думаешь сейчас, что этого никогда не будет. Что сын продолжит твое дело или наладит свое, что он будет высококлассным специалистом, семьянином и опорой тебе в старости. Нет, Влад. Миллионы людей рождают подонков, а потом эти отбросы общества отправляют родителей в мусорный бак. Круговорот детей в природе – штука бесперспективная.
Как бег на месте.
Так чего я хочу?
Да очень малого. Ты никогда не замечал, что в любой пьяной компании все очень не любят трезвых. Они ведь из другого мира. Они видят пьяных такими, какими они в действительности являются, а не через мутную спиртовую линзу. Присядет такой трезвый – и его мгновенно начинают упрашивать принять на грудь.
Казалось бы, зачем? Зачем тебе, чтобы бухал человек? На кой черт тебе рядом еще одна пьяная скотина? Что от него, прибавится в мире счастья, красоты, спокойствия? Нет, конечно. Просто когда все пьяные, то никто не видит именно твою рожу. Именно твое поведение никого не колышет. Ты становишься неотличим от остального быдла. А если есть трезвый, то все не так.
Все не так, ребята…
Ты хочешь быть трезвым среди пьяных? Эксклюзивным? А может, ты вообще хочешь, чтобы люди стали другими и перестали быть рабами самих себя? Тебе нравится быть счастливым? Тебе нравится, когда твоя жена светится, а твой ребенок смеется?
А мне нет…
Мне НЕ НРАВИТСЯ, когда дети смеются. Потому что мне не пришлось.
Я улыбаться научился. Трудно было, но научился. Сейчас даже без усилий это делаю. А смеяться не могу. Вернее, могу физически, но при этом не смешно. Я вообще не понимаю, что такое смешно. Как-то полдня каких-то юмористов смотрел по телевизору. Но уже часа через два затошнило, а через четыре натурально блевал. Улыбка – она полезная. Обезоруживает. А смех настораживает, и от него больно. Я просто привык с детства. Если вокруг начинают раскрывать рты и дергать животами – надо тоже так делать. Наступает какое-то единство, общность, что ли. Смех и боль одно и то же, это я помню. Кто-то упал – смеешься. Кому-то руку сломали, ребро, вышибли глаз – смеешься. Кто-то не выдержал, повесился – вообще ржач. Я так и не понял, что такое юмор. В телевизоре никому ничего не сломали и никто не харкал кровью. В общем, повода не было. Но все смеялись. Я не понимаю, Владимир Геннадиевич… Ну скажи ты мне, почему они смеялись? Логики в словах не было, ситуации дурацкие, никто не падал. А в зале были такие лица… Такие лица… Ну, как будто они счастливы.
