После я полночи ходил по дому. Тихо и медленно. Я трогал вещи, ничего не чувствуя, я смотрел сквозь шторы на блеклые фонари, потом вышел на улицу и посидел на лавочке, хотя был явно не климат. Джек выскочил следом, побегал, подскочил, быстро дыша, сел рядом и стал смотреть на меня с обожанием.
Он меня раздражал. Но я не убил его и даже не ударил.
Просто встал и прошелся по тропинке.
Потом снова зашел в дом.
На стене в прихожей уже много лет висело зеркало. И каждый раз, когда я смотрелся в него, я ничего странного не видел. Не увидел и сегодня. Только уставшую фигуру со спокойными глазами. Не было никаких призрачных отражений, тумана, черных крыльев за спиной… никогда не было. Ничего. И никогда, ничего не будет.
Какие-то странные, космические, непередаваемо скучные шахматы, за которые лучше вообще не садиться.
Какие-то бесконечные хороводы бледных насекомых, которые вылупляются, жрут все подряд, откладывают яйца, и у них почему-то за миллионы лет не свело челюсти.
Какие-то нудные циклы света и тени, закатов и восходов, лунных и солнечных затмений.
Какая-то вечная лихорадка, состоящая из крупной дрожи и закипающих капель ядовитого пота.
Я смотрел на отражение своих глаз и видел только глаза и ничего больше…
Орган зрения.
Кто умудряется в них увидеть душу?
Вернее – зачем?
Там всего лишь центр вселенной.
Всего лишь Бог…
Рано утром, до прихода Насти, я залепил грязью номера на машине, вытащил короеда из бункера, кинул его на заднее сиденье и отвез его за город, на заброшенную автодорогу. Она была по российским меркам местами вполне работоспособна, но рядом уже как года два проложили солидную трассу, и маленькая кривая дорожка стала не нужна, как жизнь пенсионера.
– Выходи! – твердо сказал я, открыв Коле дверь.
Он вышел и вопросительно посмотрел на меня. Я мотнул головой вдоль старой дороги.
– До города десять километров. Взрослому примерно два часа. Тебе, думаю, два с половиной – три. Можешь, конечно, по новой дороге идти, но тут безопасней. Там остановка есть, автобусная. Сядешь – и езжай куда глаза глядят. Дыши как хочешь. Я, парень, тебе новую жизнь подарил, настоящую, со смыслом. Ты теперь будешь знать, для чего существуешь. Если не сдохнешь, конечно, раньше времени. А о папе не жалей. Какая разница! Рано или поздно он бы тебе мешать стал, и ты бы долгие вечера сидел и думал – что с ним, убогим да ненужным, делать. Избавил я тебя от этого. От примера избавил, от воспитания, от обязанности быть не хуже… От разговоров лишних, от исповедей поганых, от разговоров по душам… От толпы избавил, от тусовок сраных, от друзей подлых… Они другими не бывают, Коля. Ты один теперь, как и я. Не бойся ничего. В этом мире только ты есть и Бог. А поскольку он внутри тебя, то ты и есть Бог. По-другому никак не получается. Все, что ты видишь вокруг, – враждебно. Все эти вещи, люди, звери охотятся за тобой с первого твоего дня. Поверь им – и ты уже не поднимешься. Протяни руку – и они отрубят ее. Полюби – и тебя предадут. Приласкай – и с тебя кожу снимут.
Ты теперь иди и помни.
Есть правила, и надо их соблюдать.
Не делай Богом никого, кроме себя.
Не кланяйся никому, кроме себя.
Не молись никому, кроме себя.
Не работай ни на кого, кроме себя.
Не убивай, если сыт.
Не насилуй мертвых.
Не воруй, если поймают.
Не говори, если можно молчать.
Не желай бессмысленного.
И самое главное.
Запомни, сынок…
Хуже отца может быть только мать…
Потом я сидел за рулем и смотрел, как пацан уходит. Он пару раз оглянулся, пошевелил губами и снова побрел по старой дороге. Я видел его спину, а потом почему-то вспомнил, что у него удивительно красивые зеленоватые глаза. Может, ими он видит что-то, чего не вижу я?
Скучно. Смертельно скучно.
Я развернулся и поехал по новой дороге в город. Пацан шел, я посмотрел на него мельком и тут же забыл о нем. Впереди ничего не было. Я приехал на набережную, где вчера Влад бездарно симулировал свое самоубийство, сел на ту же лавку и почувствовал, что весна, наконец, пришла. Солнце грело так, что я даже расстегнул куртку.
Потом позвонил Насте и сказал, что я ее люблю. Не знаю, зачем я это сказал, потому как Настя мне была совершенно безразлична, но мне вдруг очень захотелось. Она удивленно замолчала, а я засмеялся и отключил телефон. Смеялся я долго и до слез. Мне вдруг пришло в голову, что я это делаю первый раз в жизни, и от осознания этого еще больше заржал. В конце концов, у меня от смеха даже заболел пресс, и тут совсем близко подбежала какая-то любопытная собака. У нее были озорные глаза, и в них плескалось полное отсутствие страха. Она была совсем не похожа на Джека, но точно так же безмерно обожала весь мир. Ну не дура? Я поймал ее одной рукой за шею и погладил. Псина смотрела на меня и благодарно махала хвостом.
Что еще сделать?
Продать все, уехать в Тибет и до конца жизни старательно дышать высокогорным воздухом?
Построить храм где-нибудь на высоком берегу, отмолить грехи, постричься в монахи?
Рвануть в Таиланд, трахать малолеток и жрать омаров под ласковым нерусским солнцем?
Купить стадо баранов голов этак в двести и всех лично перерезать?
Угнать самолет и не посадить его никуда, а просто лететь, пока не кончится горючее?
Я посмотрел вверх.
Молчишь?
Улыбаешься?
Ты вообще слышишь меня или нет?
Все правильно…
Не говори, если можно молчать.
Такеши Китано наверняка назвал бы меня двоечником, но тут я достал пистолет и выстрелил собаке в ухо. Я сделал это очень быстро, но она успела вскрикнуть и рухнула, слегка обрызгав мне руку кровью. Посмотрев на алые капли, я еще подумал про белый туннель. Или про невыносимо сверкающий коридор. Или про искрящуюся лунную спираль. Или про огни святого Эльма. В общем, ТАМ, говорят, всегда свет и покой.
И это хорошо. Потому что ЗДЕСЬ невыносимо скучно…
Прижав пистолет к виску, я нажал на спуск, но выстрела, разумеется, не услышал…
Впрочем, света там тоже не было.
Я только почувствовал, что лечу, наконец, домой…
