— Кто «мы»? Не «мы», а ты. Ты только что напал на сотрудника полиции. К тому же у меня такое чувство, что лицензии на ношение этого «тридцать восьмого» у тебя нет, мой мальчик. Разве что ты служишь в федеральной полиции.
— А ты коп, который допустил, чтобы у него отняли пушку. Мы же не хотим, чтобы об этом поползли слухи по городу, а?
— Да, это будет ужасно. Отдай ее мне, и я сейчас же застрелюсь.
— Что ты знаешь о Говарде Мэтлоке?
— А тебя не Малькольм Масгрейв прислал? Он всегда придумывает хитрые пути, чтобы обставить конкурентов, выделяется этим даже среди своих не очень-то щепетильных коллег по Конной полиции.
— Я тебе задал вопрос, — напомнил юнец. — Что ты знаешь про Говарда Мэтлока?
— Он американец. Он дипломированный бухгалтер высшей квалификации. Он мертв. А почему он тебя так интересует?
— Пушки у меня, так что, думаю, вопросы лучше буду задавать я. Зачем ты сюда вернулся? Всю работу на месте ваши уже должны были закончить.
— Да, ты явно из федералов. Наверное, пора тебе представиться и рассказать о своих дальнейших планах.
— Я спросил, зачем ты вернулся в хижину.
— Полагаю, по той же причине, что и ты: чтобы побольше разузнать о Говарде Мэтлоке. Когда турист приезжает в мой город и его скармливают медведям, это не очень-то хорошо выглядит. Разве что он вовсе не турист, но и в этом случае я испытываю понятное беспокойство. Я вернулся сюда, чтобы получше понять, что это был за тип. Я вернулся, потому что мне многое неясно. Я вернулся, потому что не могу сообразить, как двигаться дальше. А теперь, если ты не против, я продолжу свою работу.
Кардинал какое-то время подождал, прислушиваясь. От двери не доносилось ни звука. Он обернулся и посмотрел.
В дверном проеме никого не было. Его «беретта» лежала на кухонном столе, обойму из нее вытащили. Он слишком поздно добрался до двери, чтобы хоть что-то увидеть. Кардинал негромко выругался. Пропажу обоймы трудно будет потом объяснить начальству.
Он закрыл дверцу шкафа и еще раз обвел взглядом хижину, прежде чем запереть ее снаружи. Приходилось признать, что парень действовал ловко: застал его врасплох, отобрал оружие, а потом растаял, как туман. По дороге к парковке Кардинал подумал, что ему, видимо, придется проверить всех живущих в городе блондинов англосаксонского типа. Добравшись до своей машины, он обнаружил обойму от «беретты» на крыше, над водительской дверцей.
Когда он вернулся домой, Кэтрин, абсолютно неподвижная, сидела в позе лотоса. Он открыл дверь, и пламя свечи заколебалось от ветерка. На телевизоре стояла пирамидка благовоний, и от нее спиралью поднимался дымок.
— Ты сегодня поздно, — заметила она.
— Тут пахнет как в буддийской пагоде. — Он всегда отпускал комментарии насчет ее благовоний, а она всегда их игнорировала. — Ну, как мой свами?
[3]
— Скорее Будда. Так растолстела в больнице, теперь никак не похудею.
— Ты не толстая.
— Они мне там давали столько хлеба и картошки… На меня теперь ни одна моя вещь не налезает.
Кэтрин действительно набрала один-два килограмма, пока лежала в психиатрической лечебнице Онтарио, с ней всегда это происходило, — но в целом, по мнению Кардинала, его жена выглядела великолепно. Может быть, бедра стали чуть тяжелее, живот чуть округлился, но для женщины, у которой двадцатишестилетняя дочь, она выглядела просто потрясающе.
Расплетая ноги, Кэтрин протяжно вздохнула. Кардинал всегда рад был видеть, как она занимается йогой, даже по ночам: когда жена следила за собой, она редко заболевала.
— Твой папа звонил. Ему завтра утром назначили прием у кардиолога. Я его отвезу.
— Отлично. Похоже, его новый врач знает, как взяться за дело.
— Ты какой-то расстроенный, — сказала Кэтрин. — Что-то случилось?
— Неприятности на работе, вот и все. Ничего серьезного.
— Хочешь мне рассказать?
— Да нет.
Он редко ей что-нибудь рассказывал. Да и никто из сотрудников управления не открывал своим женам подробностей своей служебной деятельности. «Ложно понимаемое рыцарское чувство», — как выразился один приятель Кардинала. Возможно, приятель был прав, но он никогда не жил вместе с женщиной, страдающей маниакально-депрессивным психозом. Кардиналу не хотелось усугублять своими проблемами тревоги своей жены. И потом, он все еще ругал себя за то, что так легко отдал оружие. Он улегся на диван и стал вдыхать аромат сандалового дерева, «создающий вибрации очень высокого уровня», по уверениям Кэтрин.
В доме стояла замечательная тишина. Дом, его убежище. В печи догорало пламя, источая теплое янтарное сияние.
— Это тебе пришло. — Кэтрин протянула ему квадратный конверт. — Ужасный почерк.
И без обратного адреса, отметил про себя Кардинал. Разорвав конверт, он вынул открытку с изображением большого алого сердца. Рельефные буквы: «Прошло двенадцать лет, милый…» И внутри: «…но я люблю тебя как в первый день!» Под этим кто-то нацарапал: «Скоро увидимся».
Как и все такие послания, открытка была не подписана, но Кардинал знал, от кого она. Двенадцать лет назад он помог посадить одного человека в тюрьму; скоро этот человек должен выйти на свободу. Но главное сообщение оказалось не на открытке, а на конверте. Между строк домашнего адреса Кардинала можно было прочесть: «Мы знаем, где ты живешь».
Кэтрин что-то ему говорила, но он не слушал. Он вспоминал сейчас то, что случилось больше десяти лет назад: единственная крупная ошибка за всю его карьеру — и, видимо, пока главная ошибка в его жизни. С тех пор этот поступок постоянно омрачал существование Кардинала, а теперь, несмотря на то, что он пытался искупить вину, это прошлое угрожало его дому, его крепости — увы, не такой уж неприступной, особенно если учесть хрупкую психику жены и специфические требования его собственной профессии.
— Извини, — спохватился он. — Что ты говоришь?
— Говорю, тут Келли звонила. У тебя точно все в порядке? Что там в открытке?
Кардинал сунул открытку в карман.
— Так, ерунда. Забавно, Келли всегда умудряется позвонить, когда меня нет. Видимо, наняла кого-то, кто наблюдает за нашим домом.
— Не надо так, Джон. Она спрашивала о тебе. Я не думаю, что Келли способна долго злиться на кого-то. Во всяком случае, на тебя — нет.
— Ну да.
— Теперь живет в новой квартире. Делит ее с кем-то. В Ист-Вилледж. Говорит — вычурно, но жить можно.
— Вообще не понимаю, почему она так рвется жить именно в Нью-Йорке. Я бы не стал там жить, даже если бы мне приплачивали. С меня хватило Торонто.
Кардинал отправился в ванную и включил душ как можно горячее — насколько мог выдержать; потом постепенно сделал похолоднее. Обжигающие струи немного подняли ему настроение, но в сознании все еще прокручивались события двенадцатилетней давности. Тогда он пересек невидимую черту, а когда потом попытался вернуться обратно, к прежней жизни, к своему прежнему, подлинному, цельному Я, — он обнаружил, что это была не черта, а глубокая пропасть.
