— Ну да. Если закрыть глаза на то, что он мошенничал с избирательными бюллетенями. А вы считаете, его наказали незаслуженно?
Ларош смерил Кардинала взглядом, медля с ответом.
— В нашем обществе почему-то не принято вбрасывать фальшивые бюллетени. Это считается преступлением. А в других местах это преступлением не считается — или же на него смотрят сквозь пальцы. Не такое уж это злодейское деяние. Кроме того, не следует забывать всего того, что мэр Уэллс сделал для города.
— Он построил аэропорт. И эстакаду. А потом подтасовал результаты выборов.
— Не делайте из него какого-то Ричарда Никсона, — посоветовал Кендалл.
— Вам не кажется, что во всяком человеке есть и хорошее и дурное? — спросил Ларош. — Вот вы, например, спасли город от кровожадного маньяка, но я готов побиться об заклад, что и в вашей жизни есть вещи, рассказ о которых вам было бы неприятно видеть на первой полосе «Торонто стар».
— В этом вы правы. — Кардинал вспомнил поздравительную открытку. «Мы знаем, где ты живешь».
— Уэллс был колоритной личностью. Мало кто понимает, как это важно для политического лидера. Вот почему я сам никогда не выдвигался, хотя и был бы не прочь. Я слишком бесцветен.
— Но вы производите впечатление, — возразил Кардинал. — Нас только-только познакомили — и вот я уже под впечатлением. А это уже половина дела, верно?
Ларош засмеялся, показав идеальные зубы.
— Я прирожденный закулисный деятель, детектив. Дайте мне кандидата наподобие Джеффа Мэнтиса — и я сделаю все, чтобы его выбрали. Я буду выбивать кредиты, выкручивать руки, делать что угодно. Но избираться самому? У меня нет шансов.
Ларош говорил тоном профессора, по пунктам излагающего свою теорию на семинаре. Кардиналу невольно подумалось: а не жил ли он за границей? Ларош слегка сжал Кардиналу руку.
— Извините, что так много об этом говорю. Вот-вот выборы, так что я сейчас только о них и думаю.
— Джефф Мэнтис снова победит?
— О да. Я об этом позабочусь.
После роскошных интерьеров «Трианона» на автостоянке, казалось, было еще более сыро и промозгло. Фары невидимых машин плыли сквозь туман по окружной дороге. Было такое ощущение, что вот-вот пойдет дождь.
Ларош устроился за рулем «линкольна-навигатора», стоявшего у входа в ресторан. Опустив окно, он спросил:
— Кендалл, я все забываю узнать — как там у вас с тем трупом, который нашли в лесу?
Шеф пожал плечами:
— Делом занимается детектив Кардинал. У нас есть кое-какие ниточки. Мы продвигаемся. Верно, детектив?
— Продвигаемся, но не так быстро, как мне бы хотелось. Впрочем, мне всегда так кажется.
— Не расстраивайтесь, — утешил его Ларош. — Если правда то, что пишут о вас в связи с делом Виндиго, вы в два счета распутаете нынешнюю историю.
Он укатил в туман; судя по миганию поворотного сигнала — направился в сторону города.
— Уравновешенный человек, — произнес Кардинал.
— Богатый человек. Многого достиг. Рос в сиротском приюте, а теперь возглавляет избирательный штаб премьера.
— Я голосовал против Мэнтиса.
— К счастью, большинство избирателей поступило разумнее, — заметил Кендалл.
По пути обратно в центр Кардинал позвонил отцу.
— Подожди минутку. Я как раз вынимаю из духовки шоколадное печенье.
После того как умерла его жена, а было это десять лет назад, Стэн увлекся кулинарией. Его сын не переставал изумляться, видя крепкого, мускулистого Стэна Кардинала, с мощными руками и широкой грудью, одетым в фартук и отряхивающим с ладоней муку. Разного рода печенья он особенно любил готовить.
— Ты был у кардиолога?
— Кэтрин меня сегодня утром к нему отвезла. Доктор Кейтс меня тогда просто привела в бешенство, но она свое дело знает, в этом ей не откажешь.
— Что сказал кардиолог?
— Назначил мне пройти в больнице целую кучу обследований. Он считает, что у меня гиперемическая сердечная недостаточность.
— Что? Папа, ну почему ты еще полгода назад это не выяснил?
— Ничего страшного, Джон. Подумаешь, надо просто обследоваться. А еще он мне прописал целую тонну всяких лекарств. Думаю, они уже начали действовать.
— Сердечная недостаточность — это не шутки. Лучше бы ты не жил у черта на куличках.
— Чушь. Я потому сюда и перебрался, чтобы тебе не надо было все время за меня волноваться. Я не зря выбрал одноэтажное бунгало. Никаких чертовых лестниц, негде сломать шею. В этом месте проще всего поддерживать чистоту и передвигаться. У меня тут тишина, покой, свежий воздух. Стерео, видео, да еще и лучшая микроволновка из всех, что продают в магазинах. Да я здесь как король в замке.
— А если туман станет еще гуще? Может, на какое-то время переберешься к нам? Подумай.
— Да брось ты, Джон.
Кардинал свернул на Макферсон-стрит, обогнув неряшливую стройку.
— В новостях сказали, ты нашел в лесу труп, который кто-то изрубил на куски, — сообщил Стэн. — Это вроде занятнее, чем та обычная ерунда, которая на тебя сваливается.
Отлично, подумал Кардинал. Начинается.
— Все эти отбросы общества, которые вечно друг в друга палят. Торговцы наркотиками. Грабители. Толстозадые пьянчуги. Никогда не понимал, почему ты не мог выбрать себе профессию поинтереснее. В конце концов, ты же получил приличное образование. Мы с твоей мамой все сделали, чтобы вы с братом пошли в колледж. Ты мог бы заняться чем пожелаешь.
— Так я и поступил, папа. Я выбрал то, что хотел. Работу, которая по-настоящему меняет жизнь людей. А многие мои коллеги вообще никогда не были в университете, но это не значит, что они дураки. Вспомни тех, с кем ты сам работал.
— Болваны! Шайка болванов! Кроме разве что Марка Мак-Кейба. Марк был самый смышленый малый из всех, кого я знал. Прочел больше книг, чем профессора в колледже. Голова у него варила отлично. Но главное — он был профсоюзный деятель до мозга костей. И это такие, как ты, — твои шибко умные коллеги — решили, что будет правильно раскроить ему череп всего лишь за то, что бедняга имел храбрость объявить забастовку, протестуя против жирных свиней, которые правят страной. Ему проломили голову полицейской дубинкой, я сам это слышал. Звук такой, словно доску роняют на цементный пол. Ему вломили дубинкой по башке, и он три года только и делал, что тупо ронял слюну, а потом умер. Очень хороший был человек.
На том конце провода воцарилась тишина. Кардинал услышал, как отец шмыгает носом, и понял, что тот плачет. Отец, который почти всю свою долгую жизнь не выказывал почти никаких эмоций, кроме раздражения, теперь лил слезы всякий раз, когда говорил о прошлом. Это была не жалость к себе, а что-то более глубокое — некая потаенная скорбь, которой он долго не давал выйти наружу. Минуту поплачет, потом перестанет.
