— Да, письма гнусные. Очень неприятные. Подлые. Но содержат ли они «оскорбления»? Не знаю. Спорно. А «угрожающий» — понятие растяжимое. Никакой судья не купится на понятие «угрожающий». Ответь мне на один вопрос, Джон: если бы ты согласился с заключением о суициде, если бы ты не подозревал здесь убийство, ты бы вообще стал заботиться о том, чтобы найти автора этих открыток?
Шумно распахнулась дверь, и перед ними предстал Леонард Скофилд, с портфелем из телячьей кожи в одной руке и каким-то документом размером в печатный лист — в другой. Костюмы Скофилда всегда выглядели так, словно он только что посетил Сэвил-Роу,
[39]
а ботинки — словно их никогда до этого не надевали. Даже в половине одиннадцатого вечера он явился сюда в темном костюме в мелкую полоску в белоснежной рубашке и в темно-бордовом галстуке.
Помимо всего прочего, Скофилд обладал звучным и убедительным голосом ведущего новостей, благодаря которому даже самые слабые его аргументы звучали разумно. В свое время Кардиналу удалось отправить за решетку двух или трех клиентов Скофилда, но на значительно меньший срок, нежели они заслуживали.
И, как будто всего этого было недостаточно, Скофилд был еще и достойным человеком. Как и большинство полицейских, Кардинал питал врожденное чувство подозрительности по отношению к адвокатам, хотя у него хватало ума понять, что оно беспочвенно. Но Скофилд был человеком, который волей-неволей вызывал уважение, даже когда в суде он разрывал в клочья дело, которое ты вел. Он всегда был готов к досудебной дискуссии, всегда восприимчив к рациональным доводам и, даже когда яростно защищал своего клиента, умудрялся в полной мере сохранять чувство собственного достоинства. Кардиналу часто хотелось, чтобы он выдвинул свою кандидатуру на какой-нибудь важный судебный пост.
Короче говоря, Кардинал всегда приходил в отчаяние, видя Скофилда по другую сторону баррикад.
— Господа, — проговорил Скофилд, — просто не могу выразить, насколько неприятно, когда тебя вызывают в столь неприемлемый час.
— Если вы представляете интересы Фелта, — заметил Кардинал, — вы могли бы пожелать, чтобы вас ни в какое время суток не тревожили по его поводу.
У Скофилда были темные брови, очень выразительные и поэтому весьма полезные в суде, когда требовалось, к примеру, изобразить на лице выражение безмолвного, но красноречивого скепсиса; они умели также передавать и целую гамму иных, более тонких эмоций, в данном случае — дружеское участие.
— Детектив Кардинал, — произнес он, — позвольте мне сообщить вам, как печально мне было услышать о вашей жене.
— Спасибо. — Скофилд был либо человеком, органически не способным на вранье, либо человеком, умеющим сыграть фальшивое сочувствие на уровне лучших голливудских актеров.
— И разрешите вручить вам вот это. — Скофилд протянул ему несколько документов, а затем передал их копии Уэсу Битти. — Вот почему я задержался. Я зашел в собор и поговорил с отцом Мкембе. Он священник, и вы, возможно, не стали бы требовать, чтобы он давал показания под присягой, но тем не менее — вот они. Отец Мкембе клянется, что Роджер Фелт находился в храме, на собрании, посвященном сбору благотворительных средств, во вторник, с восьми до одиннадцати вечера. Другие показания — от дьякона и от сестры Кэтрин Уэлсли, которые также клянутся, что в этот период времени Роджер Фелт находился там в их присутствии. Насколько я понимаю, он занимался подсчетами выручки от их ежегодной ярмарки и аукциона. Прошу заметить, что эту работу он выполнял бесплатно.
Кардинал не был самодовольным человеком. Католик по рождению и воспитанию, он вступил во взрослую жизнь, будучи снабжен чрезмерным чувством вины. Он знал, что способен на поступки, которых будет стыдиться, даже на нарушение закона, так что он не был тем полицейским, который прибывает на место преступления на белом коне, в вечной готовности поразить то зло, что бродит среди нас. Более того, чем старше он становился и больше отдалялся от религии, в которой родился, тем меньше доверял людям, считающим себя во всем правыми: всегда правым бандитам, которые превращают конкурентов в кровавое месиво за то, что те сунулись на их территорию; всегда правым мужьям, которые бьют жен ногами, пыряют их ножом, а иногда и убивают, — за то, что те их «не уважают»; всегда правым полицейским, готовым всеми правдами и неправдами арестовать человека, наблюдая потом, как он просачивается сквозь жернова судебной системы. Кардинал всю жизнь пытался установить справедливость и в конце концов понял, сколько несправедливости идет рука об руку с такой вечной правильностью.
И вот он внезапно вынужден был признать себя как раз таким самодовольным копом, готовым навалиться на невиновного. Жар стыда поднялся по его шее, лоб покалывало от выступившего горячего пота.
Уэс Битти соображал туго.
— Не понимаю. Седьмое октября, вторник, и Роджер, который посылал открытки по почте, — какая тут, черт побери, связь?
— В этот вечер умерла жена детектива Кардинала, — пояснил Скофилд. — Еще раз приношу вам свои соболезнования, детектив. Я упомянул об этом лишь потому, что меня вынудили к этому обстоятельства.
Битти сгорбился в кресле, но теперь он перенес весь свой вес вперед и громадным торсом навалился на стол.
— Вы хотите сказать, что заехали туда по пути к нам и получили три свидетельства в защиту клиента, которому еще даже не предъявили обвинение? Никто ни слова не сказал о возможности убийства — во всяком случае, вам. По крайней мере, пока.
— Безусловно, мистер Битти. Но, как только вы мне позвонили, у меня сразу же возникла мысль, что у подобного неприятного стечения обстоятельств может быть лишь одна причина. Я давно знаю детектива Кардинала и много раз безуспешно пытался опровергнуть собранные им доказательства, так что я успел проникнуться к нему глубоким уважением.
И если детектив Кардинал тратит столько сил, чтобы отправить моего еще не до конца реабилитировавшегося клиента обратно в тюрьму, то у него явно имеются на это и еще какие-то более веские причины, чем не совсем разумное использование кем-то почтовой корреспонденции. На прошлой неделе я по самым разным поводам бывал в уголовном суде, и до меня дошли там весьма многозначительные слухи.
— Слухи? — откликнулся Кардинал. — О том, что я съехал с катушек? Что я спятил от горя и не могу адекватно воспринимать реальность?
— Ничего даже отдаленно напоминающего столь грубые вещи, детектив. Слухи, что коронер был молод и неопытен, что специалист — или, в данном случае, специалистка — постарше могла бы потребовать расследования.
Кардинала слегка (пусть и не очень сильно) тронул этот намек на возможную поддержку, на то, что он не один.
— А кроме того, — продолжал Скофилд, — поговаривали, что детективу Кардиналу приходится в одиночку совершать этот подвиг — разыскивать того или тех, кто, возможно, причастен к этому преступлению, если оно действительно имело место. И при данных обстоятельствах я вполне могу это понять. Вот почему мне показалось вполне вероятным, что мой клиент стал жертвой ошибочного суждения со стороны нашего детектива — объяснимого суждения, если учесть обстоятельства, но тем не менее ошибочного.
