— Я не могу…
— Он к вам не подошел…
— О господи…
— Он не подошел к вам, и…
— Я подошла к нему!
Слезы, которые у нее после этого хлынули, могли бы поглотить в себе все те слезы, которые она проливала здесь раньше. За долгие годы, что он работал психиатром, доктор Белл не видел, чтобы кто-нибудь рыдал сильнее.
— Я хотела этого! Я такая мерзкая! Я такая мерзкая! Я хотела, чтобы он это сделал! Я хотела, чтобы он это сделал! Я сама с ним это сделала! В тот раз я сама это с ним сделала, понимаете? О господи, я заслуживаю того, чтобы умереть. Я просто долбаная шлюха!
Белл наблюдал, как она все плачет и плачет, пока не иссякли слезы.
— Я такая мерзкая, — слабым голосом произнесла она. — Честное слово, не понимаю, как меня еще земля носит.
Теперь она, казалось, стала меньше, словно чувство вины захватило какое-то пространство в ее небольшом теле.
— Боюсь, это все, на что у нас сегодня есть время.
— О господи.
— Если хотите, останьтесь еще на одну-две минуты.
— Нет-нет. Ничего страшного. Все в порядке.
Мелани пригладила волосы и встала, чуть покачиваясь. Собрала свои вещи, все еще шмыгая носом, и двинулась к двери. Открыла ее, остановилась.
— Боже. Не знаю, как дотяну до следующей недели.
— О, кстати, вспомнил. Извините, Мелани, я должен был сказать вам еще в начале часа.
— Сказать мне что?
— На следующей неделе я буду занят и не смогу вас принять.
32
После обеда Кардинал повез записку с отпечатком большого пальца в полицейское управление, чтобы потолковать с Полом Арсено. Пока он не был готов к тому, чтобы официально признать: он выходит на работу. Если бы он это сделал, ему бы пришлось возиться с кучей всяких заданий, а неполицейскими делами ему сейчас было бы заниматься трудно, а может быть, и невозможно.
Арсено отхлебнул кофе из кружки, на которой его фамилию осенял флаг Новой Шотландии.
— Хочешь, чтобы я ее тебе пробил по базе?
— Ты же знаешь, это не классическое расследование, — напомнил Кардинал. — Официально дело не заведено.
— Ты прав, Джон. Не заведено.
Он назвал его по имени: дурной знак. То ли проявление жалости, то ли даже чего-нибудь похуже. Арсено мог слышать о том, как он арестовал Роджера Фелта. Поставив свою именную кружку, он встал из-за стола и закрыл дверь, отделявшую комнату экспертов от хранилища вещественных доказательств и остальной части управления.
— Послушай, Джон. Ты пришел ко мне вот с этим, с предсмертной запиской твоей жены, и ты просишь меня прогнать «пальчики» по базе, и я сам хочу тебе помочь. Ясное дело, хочу. И я это сделаю, если ты действительно хочешь, чтобы я это сделал. Но этим делом уже занимался коронер. И Делорм занималась. И патологоанатом. Все мы этим занимались. И нет никаких, ну никаких причин думать, будто тут замешан кто-то еще.
— Ну и ладно, побалуй меня. Сделай, что я тебя прошу, хотя бы из сострадания, мне все равно, главное, чтобы это было сделано. Я хочу знать, кто дотрагивался до этой записки, кроме Кэтрин.
— Но это же не подделка, Джон, ты сам говорил.
— Тогда тем более на ней не должно быть никаких отпечатков, кроме отпечатков Кэтрин.
— А представь, что придут результаты, и окажется, что это след большого пальца коронера? Как мы все тогда будем выглядеть?
— Если коронер или кто-нибудь из полицейских в форме допустил ошибку — ничего страшного. Люди время от времени совершают ошибки, на ошибки мне наплевать.
Арсено помедлил, разглядывая остатки своего кофе.
— Ты правда думаешь, что ее убили, Джон?
— Я думаю, что эту записку читал кто-то еще. И я хочу знать кто.
— Отлично, ребята. Все молодцы!
Элеанор Кэткарт сошла со сцены, вытирая со лба воображаемый пот, и уселась в первом ряду зала Кэпитал-центра. В детстве Кардинал много раз тут бывал: тогда это был самый большой кинотеатр в городе.
— О господи, у нас завтра вечером премьера, а у Торвальда до сих пор более тесное взаимодействие с суфлером, чем со мной. Что привело вас сюда? Кстати, я очень сожалею насчет Кэтрин. Этой женщины будет очень не хватать.
— Просто хотел с вами поговорить, — ответил Кардинал. — Вы последний человек, кто видел Кэтрин живой.
Из тех, о ком нам известно.
— Да, и в каком-то смысле я чувствую себя ответственной. Если бы я так не восторгалась своими великолепными видами! Если бы я ее тогда не впустила! Если бы я осталась дома!
— Для вас это, наверное, очень тяжело.
— Знаете, конечно, я выдержала и продолжаю существовать, но такие вещи действительно оказывают разрушительное действие на твое joie de vivre.
[51]
Как говорится, «в последнее время, уж не знаю почему, я утратил всю свою веселость»,
[52]
хотя я, разумеется, отлично знаю почему. Кэтрин ушла, она не вернется. Впрочем, я, разумеется, уже все рассказала вашей коллеге.
— Это личное. Я просто пытаюсь прояснить некоторые вещи у себя в голове.
— Ну разумеется. Бедный вы, бедный. — Она благожелательно положила ладонь ему на запястье. — Я отлично представляю себе, что вы чувствуете.
Кардинал задал ей вопросы, которые — он это знал — уже задавала ей Делорм. Кэтрин заинтересовалась видом из ее многоквартирного дома и захотела этот вид сфотографировать; они условились о встрече, мисс Кэткарт впустила ее, а сама отправилась на репетицию к «Алгонкинским артистам».
— Вы часто виделись с Кэтрин? Я имею в виду — в колледже.
— Не очень. Так, иногда сталкивалась с ней, привет-привет, все в таком роде. Мы с ней не были подружками. Просто теплые отношения. Я восхищалась ею на расстоянии, думаю, это можно выразить так. Кэтрин была какая-то восхитительно самодостаточная.
Это была правда, и Кардинал это знал. Когда она хорошо себя чувствовала.
— Значит, вы, наверное, не знаете о ее отношениях с другими коллегами?
— Нет. У меня свое маленькое царство в отделении театрального искусства. Оно не особенно пересекается с фотографией.
— Вы когда-нибудь видели ее с кем-то незнакомым? Или просто с кем-нибудь, кому, казалось, не место в колледже?
— Нет. Когда я ее встречала, она обычно была либо одна, либо со своими студентами.
— Вы никогда не видели, чтобы она на кого-то сердилась? Или чтобы кто-нибудь сердился на нее?
