Всем
троим! Адели
умела желать
и жить с такой
силой, что Савва,
уже почти
разуверившийся,
почти захлебнувшийся
в толпе таких
же, как сам, молодых,
голодных и
честолюбивых,
вновь обрел
силы и веру в
свою счастливую
звезду.
Амели,
его маленькая
и слабая Амели,
которую в порыве
особой нежности
он называл
Эрато, не смогла
вынести на
своих хрупких
плечах тяжкое
бремя музы.
Исходящего
от нее света
хватило всего
на несколько
картин, таких
же ровных, спокойных
и текучих, как
и она сама. А
потом свет
погас, и храм,
который Савва
воздвиг для
своей Эрато,
рухнул, едва
не погребя
творца под
своими обломками.
У
него больше
не было ни музы,
ни света. Его
муза оказалась
такой же дешевой
и ненастоящей,
как тряпичная
роза в ее волосах.
Она больше не
вдохновляла,
лишь тяготила,
сталкивала
в бездну, спастись
от которой
можно было
только забытьем,
подаренным
полынной настойкой.
Зимой
умер Амедео,
больной, нищий,
так и не нашедший
признания. На
память о нем
осталась лишь
стопка набросков
и несколько
подаренных
картин. Жанна
ушла вслед за
своим творцом,
добровольно
и безропотно,
как и должно
уходить настоящей
музе.
А
Амели не уходила.
Развенчанная
муза Амели жила
с ним под
одной
крышей, дышала
одним
воздухом
и отравляла
его жизнь
своей
безропотностью
и
ненужностью.
Савва
был пьян,
когда
Фортуна снова
явила
ему
свою улыбку.
Амели
— или
Адели?
— смотрела
на
него сияющими
глазами,
и сияние это
оказалось
таким ярким,
что в
непротопленной
мансарде
вдруг сделалось
нестерпимо
жарко.
Рука с гранатовым
браслетом —
значит,
все-таки Адели!
— нежно
коснулась
его губ, скользнула
вниз,
за
ворот
давно
несвежей сорочки.
— Мой.
— Ее
губы
были
такого же цвета,
как и ее браслет,
и Савве
вдруг
нестерпимо,
до
ломоты в висках,
захотелось
впиться в них
поцелуем.
— Теперь
только
мой!
У
их поцелуя был
горький вкус
полынной настойки,
болезненный
и солоноватый
от прикушенной
Адели губы.
Этим горько-соленым
поцелуем
она снова вернула
его к жизни.
Его новая муза.
Его Эвтерпа.
Она
научилась
царствовать
и в его жизни,
и на его полотнах.
Гранатовый
браслет и жадные
губы сводили
с ума
не
только Савву,
но и других
мужчин.
Впервые за
долгие
месяцы он
сумел продать
свои работы.
— Мой!
— шептала
Адели,
до крови прокусывая
мочку его уха.
— Мой,
мой, мой! —
повторяла,
пересчитывал
вырученные
за картины
франки. —
Слышишь,
он мой! —
рычала,
глядя на испуганно
жмущуюся в угол
Амели. —
Пошла
вон!
Она
не уходила. Его
уже давно ненужная
муза безмолвной
тенью скользила
по
мансарде, по
первому требованию
пряталась за
купленной на
блошином рынке
китайской
ширмой, плакала
украдкой,
что-то
шептала своей
фальшивой розе,
но
не уходила.
Амели
была его женой
и
продолжала
верить, что это
что-то
значит...
Смерть
сделала ее
по-настоящему
интересной.
В грязной подворотне,
с
фальшивым
цветком в волосах
и
расцветающей
кровавой розой
на груди, с руками,
раскинутыми
в стороны, словно
для
полета, его
мертвая
муза,
казалось, снова
обрела
потерянные
чары.
—
Какая
досада, —
сказала
Адели, вытирая
лезвие ножа
о край юбки. —
Ночной
Париж
так
опасен! Бедная,
бедная Амели...
В
скорбном
лунном
свете бусины
гранатового
браслета
были
похожи на капли
крови. Он обязательно
должен
это
запомнить:
кровавый браслет
на
белоснежном
запястье. Красиво
и страшно.
—
Пойдем,
любимый! —
Ладонь,
еще помнящая
холод костяной
рукояти, успокаивающе
легла
на
руку. Савва
вздрогнул, но
не от отвращения,
а от предвкушения.
Мертвая муза
с мертвой
розой
в волосах просилась
на холст. В последний
раз. —
Пойдем,
нас
не должны здесь
видеть.
—
Сейчас.
Последнее
прикосновение
к
остывающей
щеке —
запоздалая
ласка и запоздалая
благодарность.
Он знает, как
исправить свою
ошибку, как
вымолить прощение
у мертвой
музы.
Тряпичная
роза оживает
на озябшей
ладони.
От волосков,
запутавшихся
в ее лепестка
коже щекотно.
—
Зачем
тебе? —
Адели
морщится, бусины
в гранатовом
браслете брезгливо
щелкают.
— На
память. —
Розе
тепло за пазухой,
еще никогда
раньше ей не
было так тепло.
Живой музе не
дано понять,
какое наслаждение
творцу может
подарить муза
мертвая.
…Девушка
на картине как
живая, даже при
жизни
она не была
такой живой
и
лучистой. И
роза в ее волосах
полыхает
алым, бросая
отсветы на
фарфоровой
белизны щеки.
—
Боже,
какая красота!
— Толстый
месье в дорогом
костюме отсчитывает
франки. Так
много денег
Савва не видел
никогда в жизни.
Возможно, их
даже
хватит на рубиновый
браслет для
его новой музы...
*****
— Ну
что, Грим, хватит
нам мокнуть
под дождем? —
Арсений говорил
нарочито громко,
говорил и старался
не смотреть
в сторону павильона.
Пес
энергично
замотал башкой,
и с мокрой шерсти
во все стороны
полетели грязные
брызги.
Дверь,
как и обещала
Ната, была не
заперта. Она
приглашающе
распахнулась,
стоило лишь
Арсению коснуться
круглой медной
ручки. Ветер
волчком закрутился
у ног, заметая
внутрь мокрые
листья, Грим
предупреждающе
зарычал, но
Арсений уже
и сам почувствовал
что-то неуловимое,
не полноценное
ощущение, а
скорее намек
на чужое присутствие.
Луч
карманного
фонарика, такого
же незаменимого
инструмента
в его нелегком
деле, как и флейта,
заметался по
павильону,
выхватывая
из темноты то
одну, то другую
женскую фигуру.
В этом зыбком
и неверном
свете статуи,
казалось, оживали
и двигались.
Затылка коснулась
чья-то невидимая
рука, взъерошила
волосы, заскользила
по шее. Арсений
мотнул головой,
прогоняя наваждение,
покрепче ухватил
за ошейник
рвущегося
вперед Грима.
