— По заключению медэксперта, в крови Энди обнаружены героин, кокаин, а также…
— Убирайтесь! Убирайтесь отсюда!
Норин Стоукс дернулась так сильно, что игла выскочила из вены. По руке заструилась кровь.
Кейт вышла позвать сестру.
Глава 24
На диване разложены два пакета печенья «Туинкиз» с кремовой начинкой, пакет сырных палочек, литровая бутылка колы. Он ждет. Закапывает по нескольку капель в каждый глаз. Потому что горят. Еще бы, за такой короткий срок создать шесть картин. Несколько кистей полностью износились, десяток карандашей исписаны до основания. Теперь он готов показать их ей. Но где? И как?
— Эй, Тони, скоро начнется. Донна, ты будешь смотреть? Тогда поторопись! — Он выкрикивает это в темноту, кивает, улыбается друзьям. — А где Брендон и Бренда?
— Брендон работает, а Бренда говорит, что у нее болит голова, — произносит он фальцетом Донны. — Но думаю, она врет. Потому что ревнивая.
— Вот они какие, девушки, — шепчет он, толкая локтем воображаемого тигренка-Тони.
«Это здор-р-рово!»
— Да, конечно. Иногда.
Он наклоняется, настраивает изображение на экране.
— Все. Замолчите. Сейчас начнется.
Титры сменяет панорама улицы. Офисные здания, кафе, магазины. Камера следует за красивым плотным мужчиной, идущим легким неторопливым шагом. Крупно название улицы: Малбери-стрит. Понятно, понятно. Жирным черным фломастером он записывает название в блокнот. Человек на экране открывает дверь, монтажная перебивка, и он входит в кабину большого грузового лифта. Вид снизу на поднимающуюся кабину. Следующий кадр: огромная мастерская, везде картины, большие окна, много света. Наплыв, и весь экран заполняет лицо Кейт. И вновь происходит чудо. Он видит, что волосы у нее каштановые, а глаза голубые.
— Видишь, Донна? Что я тебе говорил?
— Не знаю, — отвечает он голосом Донны. — Может, и не голубые. Ты вечно ошибаешься.
— Почему это ты всегда права, а я не прав?
— Потому что.
— Заткнись!
— Сегодня, — произносит Кейт с экрана, — у нас редкая возможность пообщаться с одним из крупнейших художников нашего времени, Бойдом Уэртером. — Камера дает панораму мастерской художника. Прислоненные к стенам картины, на полу лабиринт бутылок с грунтовкой и маслами, банок со скипидаром, краской. На одной лежит кисть. Возле какой-то картины по полу разбросаны несколько тюбиков с краской, как будто художник уронил их в творческом порыве, тогда как на самом деле его помощники перед прибытием съемочной группы тщательно все разложили в соответствии с подробными инструкциями. Камера берет крупным планом фрагмент одной картины, затем другой. За кадром бесплотная Кейт комментирует. — В «Арт ньюс» картины Бойда Уэртера называют соединением утонченной японской каллиграфии с безудержным абстрактным экспрессионизмом.
Он напрягается, пытается что-то увидеть. Но для него все на экране серое. Нет больше каштановых волос и прочего. Цвет полностью исчез. Как будто пролился через днище телевизора на пол. Он смотрит, но и там ничего нет.
— Тони, ты понял эти картины?
«Это здор-р-рово!»
— Неужели? — Ему кажется, что Тони говорит так обо всем, что видит.
После картин Уэртера показывают работы Кандинского и фрагменты стенной росписи в пещере Ласко.
— …все это повлияло на творчество Уэртера…
Он хватает горсть сырных палочек, запихивает в рот. Громко чавкает.
Теперь Кейт сидит в мастерской рядом с красивым грузным человеком, который переоделся во что-то свободное, вроде пижамы. Вокруг расставлены большие холсты.
— Мы с вами в нью-йоркской мастерской Бойда Уэртера. Он назвал ее «НоЛиТа…» — произносит Кейт.
Он хватает жирный черный фломастер и пишет в блокноте под названием улицы слово «НоЛиТа».
Кейт и Уэртер беседуют. На экране возникают фрагменты картин. Скоро сырные палочки кончаются, и он вскрывает пакет с печеньем. Пытается запомнить разговор, где мелькают такие выражения, как «вскрытие противоречий», «формальное в противовес антиформальному» и «модерн в отличие от постмодерна». Ничего из этого в его голове не откладывается, но неожиданно вспыхивает ослепительной зеленью свитер Кейт и тут же гаснет. Затем Бойд Уэртер произносит, почесывая свой объемистый живот:
— В самом деле, зачем вообще заниматься живописью, если не собираешься использовать такой замечательный инструмент, как цвет?
— Да, да, — говорит он в экран. — Я согласен. И тоже хочу его использовать.
— Художник, отказывающийся от цвета, впустую тратит время.
— Но я пытаюсь, пытаюсь увидеть. — Он наклоняется ближе к экрану. — Действительно пытаюсь.
— Что касается меня, — говорит Бойд Уэртер, — то я в нем существую. Сны у меня тоже цветные.
Цветной сон. Да, тоже видел цветной сон. Видел? Когда? Он пытается вспомнить. Обхватывает голову, которая начинает болеть. Вместе с болью накатывает волна тошноты, и перед глазами возникают мужчина и женщина в постели, вспышка лезвия ножа, красное, черное, черное, красное.
Художник делает жест в сторону больших холстов, прислоненных к стенам мастерской.
— Посмотрите, чего можно достичь с помощью настоящего цвета. Разве это не чудо?
Чудо? Он вглядывается в экран и не видит ничего, кроме мертвых картин. Вскрикивает:
— Где же, черт возьми, мое чудо?
Камера перескакивает на Кейт, и он получает свое чудо. Великолепные волосы Кейт сияют. Они золотисто-каштановые. А ее свитер цвета прекрасного нефрита. Теперь он понимает: это она. Только она может сотворить чудо.
Он лижет экран. Верит, что действительно чувствует вкус ее удивительного зеленого свитера.
— Смотрите, — говорит художник и поднимается с кресла. Подходит к длинному столу, заваленному тюбиками с краской и банками с пигментом. Поднимает стеклянный сосуд с темным порошком. Камера дает крупный план.
— Порошок черный, верно?
— Да, да, — отвечает он с восторгом, приблизив лицо почти вплотную к экрану.
Уэртер снимает крышку и высыпает на стеклянную палитру горку порошка.
— Это сырой пигмент. Накладывается перед основной работой. — Художник отвинчивает крышку с металлической банки, добавляет в пигмент капельку маслянистой жидкости. — Поясняет: — Льняное масло, — а затем с помощью плоского мастихина начинает перелопачивать порошок, пока он не превращается в искрящуюся пасту. — Уэртер вытаскивает из банки из-под кофе кисть, погружает в только что приготовленную масляную краску и накладывает на чистый холст длинный мазок. — Видите, он стал голубым. Похоже на волшебство, верно?
Голубой? Для него паста по-прежнему черная.
