— Твой характер. Твой дрянной, неисправимо вредный характер, плюс к тому — полное отсутствие мозгового вещества.
— Мерзавец, — откликнулась Лилиан. Она, кстати, тоже успокаивалась. — Ненавижу…
Крепкие слова потребовали паузы. Собеседники молчали, занятые каждый своим делом. Доктор Джонс, утомленно прикрыв глаза, изображал, будто дремлет. Лилиан, глядя сквозь стекло наружу, якобы восхищалась открывавшимся видом. Наконец женщина вновь повернулась к Индиане и вполне мирно созналась, даже с некоторым стеснением:
— На самом деле я была уверена, что ты и так все знал про псевдоним «Орлофф». Вот почему и не говорила ничего.
— Я? — изумился Индиана. — Все знал?
— Ну да. Ты так часто подкалывал меня «старыми профессорами», обвинял, что я их люблю, уродов…
2. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ГАРЕМ
Была и другая веская причина, по которой Лилиан столь долго не раскрывала известные ей обстоятельства. В письмах, подписанных фамилией «Орлофф», Генри Джонс-старший настойчиво просил свою бывшую ассистентку быть осторожнее, усиленно намекал на то, что древнеегипетская реликвия представляет собой исключительную важность. Писем, собственно, было всего два, и оба пришли летом. В первом Генри Джонс сообщал о своем намерении отправиться в экспедицию в какой-то из районов Тибета, правда, не указал, в какой именно, и предлагал Лилиан присоединиться по старой дружбе, то есть попросту просил помочь. Лилиан в ответном письме заранее соглашалась на все. Затем пришло второе письмо, в котором Генри Джонс отменял экспедицию, поскольку у него вдруг появилось неожиданное дело, точнее сказать, новый проект невероятной важности и сложности, требующий всех его творческих сил. У профессора Джонса-старшего, впрочем, любой проект был невероятной важности и сложности, поэтому Лилиан не особенно удивилась. Но затем, уже в конце августа, пришла телеграмма, где профессор Джонс извещал о том, что немедленно выезжает к мисс Кэмден в гости. Телеграмма была полна извинений, несмотря на дороговизну каждого слова. Не дождавшись своего старшего друга и учителя, Лилиан забеспокоилась, попробовала навести в посольстве справки («Через второго секретаря?» — уточнил Индиана с угрюмым удовлетворением), ну и так далее, результат обращения Лилиан в посольство известен — появился сынок старого профессора, материализовавшийся, очевидно, из ночных кошмаров одинокой женщины.
— Все ясно, — сказал доктор Джонс, когда перелетели через горный хребет Тавр. — Отцу срочно понадобился «кулон», наверняка он собирался забрать обратно свой подарок, иначе зачем бы ему извиняться?
— Ой! — взялась Лилиан руками за лицо. — А я продала «кулон»… — она тут же переместила руки на другие части своего тела, машинально выискивая что-то под одеждой.
Да, отец все-таки вляпался в какое-то дерьмо, продолжились сыновьи размышления, когда вдали замаячило море, кроваво-красное в лучах заката. Чистая библиотечная душа, называется. В экспедицию по Непалу собирался… Шиву-лингу ему подавай, старому сморчку, камень Шанкары ему вынь и положь… «Немцы», — вспомнил Индиана. При чем здесь немцы? Не может же профессор Генри Джонс сотрудничать с нацистами? Конечно, не может — ведь он искал чашу Грааля для Бьюкенена из Чикагского художественного института! Чаша Грааля — наверняка и есть тот проект, из-за которого он отменил экспедицию на Тибет… «Немцев тоже должен интересовать святой Грааль, — подумал Индиана, — если хоть капля правды содержится в материалах, собранных высокообразованным сержантом. Еще как должен интересовать! Почему бы нацистам не пронюхать о сумасшедших мечтах старого профессора? Тут они и подключились к поискам, желая, очевидно, помочь чикагской школе археологии…»
Вот теперь стало ясно, зачем Индиане лететь в Стамбул. Конечно, не потому, что этого захотел майор Питерс. И уж тем более не потому, что никому не ведомый Александер Орлофф обратился там в американское консульство… «Да, но ведь отец пропал не в Стамбуле, а в Венеции! — вспомнил доктор Джонс. — По крайней мере, так считает менеджер Бьюкенен. Что, кстати, отцу могло понадобиться в Венеции, в темной фашистской Италии?»
Пролетели над Босфорским проливом.
Азия кончилась, настала Европа. Вечерний Стамбул сверху походил на бесформенный песочный городок, брошенный детьми на сумеречном обезлюдевшем пляже. Кое-где горели робкие огоньки, кое-где ощущалось осторожное движение. Но в целом город уже спал. Город был азиатским, что по ту, что по эту сторону Босфора, — населенный азиатами, живущий по азиатским законам. Темные кучи песка, которые при свете дня непременно окажутся памятниками Османской империи, остались под крылом — самолет уже летел кромкой Мраморного моря. Потрудившийся «дуглас» плавно заходил на посадку.
В аэропорту Ешилькей героев встречали. Без марша и ковровой дорожки, но все-таки. Майор Питерс, разумеется, кто же еще, — опять совершенно не похожий ни на «майора», ни даже на «Питерса». Маленький американец был как-то по-особенному черняв, а нынешний его наряд идеально соответствовал стране и обычаям. Шальвары, рубашка, жилет, кушак. На голове — традиционная феска из красного фетра, украшенная синей кисточкой.
— Вот это маскарад! — развеселился было доктор Джонс, но Клопик вовремя дернул его за куртку: «Тихо, мистер, здесь повсюду чужие уши!»
Джонс машинально огляделся. Никаких ушей, кроме мальчишечьих, не увидел, однако на всякий случай придержал свои чувства.
— Я так рад нашей встрече! — сказал майор Питерс по-английски, но с кошмарным акцентом. Его лицо сияло истинно турецким гостеприимством. — Позвольте представиться, господа. Я — Вели Мелих Бирет, представитель местного бизнеса, смею надеяться, достойный.
— А мы, это… — растерялся доктор Джонс.
— Пройдемте, автомобиль ждет нас, — предложил разведчик, беспрерывно улыбаясь во все стороны.
«К чему такая конспирация?» — удивился Джонс, без удовольствия играя навязанную ему роль дорогого гостя, но послушно проследовал в указанном направлении. Лилиан Кэмден и Джи Лопсанг семенили рядом, с откровенным восторгом озираясь, — их ничуть не беспокоила нелепость происходящего, они ловили жадными взглядами детали чужой культуры.
Вместе с автомобилем гостей ждал водитель турецкой национальности. Завидев приближающуюся компанию, он засуетился, открывая двери в салон, забормотал что-то неразборчиво приветливое. Уильям Питерс, то бишь Вели Мелих Бирет, обратился к нему на беглом турецком, отдавая распоряжение, и тот ответил, через каждое слово не уставая вставлять подобострастное «эфенди». Машина оказалась гигантским «опелем» — с тремя рядами кресел, со стенкой, отгораживающей водителя от пассажиров. Откуда-то возникли еще два молодых человека неопределенной национальности, одетые, впрочем, так же традиционно. Один сел рядом с водителем, другой помог гостям забраться в салон, тщательно огляделся и влез следом. Двинулись в путь.
— Прохладно, — начал доктор Джонс.
— Плюс сорок шесть по Фаренгейту,
[23]
— возразил майор Питерс. — Для второй половины ноября — тепло.
