д) изменение Вашего отношения ко мне лично. О своих недостатках я напишу ниже. Может быть, главным из них является излишне доверчивое отношение к товарищам, с которыми я работаю… Во всяком случае, я совершенно не способен быстро переменять мнение и пересматривать свое отношение к ближайшему по работе товарищу, которого уважаю. Для этого нужно, чтобы я убедился в его неправильной тактической линии. Поэтому я очень тяжело переживаю изменение Вашего отношения ко мне. Вы просите меня заняться первым и вторым отделами. Я стараюсь сделать my best
{114}
в этом деле. Вы знаете, как много новых людей мы разослали
{115}
, ослабив центральный аппарат. Я борюсь вместе с Вами над воспитанием и обучением всех людей (и закордонных, и здесь). Между тем Вы все последние указания и распоряжения даете отделам через мою голову, превращая меня в заместителя без определенных занятий. Это неправильно. Если Вы хотите, чтобы я вытянул это большое дело, давайте Ваши указания мне. Я постараюсь их выполнить и буду отвечать за них. Вместо этого Вы держите все время и меня, и оба отдела под угрозой снятия их начальников, доводя нервное состояние обоих этих товарищей до крайнего напряжения. Уверяю Вас, что тов. Карин не спал в продолжение месяца только из–за Вашего крайне резкого на него давления через мою голову. Мне говорила об его нервном бреде его жена.
Тов. Штейнбрюк так растерян и убит (Вы запретили подавать рапорт о трудностях в работе), что также лишился сна и даже написал по растерянности сам себе небольшой рапорт (корпусный комиссар Штейнбрюк корпусному комиссару Штейнбрюку). Я знаю т. Штейнбрюка давно и никогда не видел его в таком загнанном виде. На днях он просил у меня совета, как ему поступить: может быть, для пользы дела (в интересах поднятия боевого духа других товарищей) он должен быть уничтожен, но ведь тогда можно его снять без его рапорта, не дожидаясь еще двух–трех выговоров. Самое замечательное, что это было сказано вполне искренне и без всякого сердца, с добавлением, что партия, он надеется, отнесется к нему снисходительно. За воспитание тт. Карина и Штейнбрюка я ведь отвечаю. Они, как и я, люди несколько другой школы в практической работе, чем Вы. У них масса недостатков, конечно, но они вполне честные, преданные партии и нашему делу товарищи, которые, как и я, никогда не позволят себе нелояльного, нетоварищеского поступка ни по отношению к Вам лично, ни по отношению к нашему народному комиссару. Тем более я не думаю, чтобы Вы в этом сомневались.
Не для того, чтобы искать положения, популярности, выдвижения или еще чего–либо пошли эти товарищи со мной работать в Р.У. Еще при Ленине в нашей партии завелся порядок, в силу которого коммунист не должен отказываться работать на том посту, который ему предлагается. Я хорошо помню, это означало, конечно, не только то, что как не военный человек, я не могу занимать Вашей должности, но также и то, что я не являюсь Вашим аппаратным замом, а обязан всё, что я знаю полезного по работе в ГПУ, полностью передать военной разведке, дополняя, а иногда и поправляя Вас.
Я сказал так т. Сталину, что один в аппарат Разведупра я не могу пойти. Я слишком хорошо знаю традиции сложившихся организаций и не делаю иллюзий насчет трудностей работы в новом аппарате (новом наркомате), где меня мало знают. Я в претензии к Климу Ефремовичу, что он меня никогда не вызывает и получает [информацию] полностью от Вас. Я вполне убежден в полной корректности Ваших докладов, но я испытываю большое лишение от того, что не слышу ясных, ярких, глубоко партийных указаний нашего народного комиссара. Я всю революцию работал под непосредственным руководством таких товарищей, как Дзержинский и Менжинский. Мне многого, конечно, недостает из того опыта, который имеете Вы, и я стараюсь добросовестно учиться. К сожалению, более чем за 15 лет работы в ЧК пришлось годы провести главным образом в закрытых помещениях за ночными допросами, поэтому уже трудно соревноваться с Вами в ночных Ваших занятиях. Здоровье пошаливает. Тем более для меня непонятно Ваше систематическое поджимание моих непосредственных помощников по делу, которых Вы мне поручили. Ведь Вы не сомневаетесь, что скажи Вы свои замечания и претензии мне, я постараюсь их провести в жизнь, вероятно, не с меньшим успехом, чем делаете Вы в обидной для меня форме. Ведь каждому понятно, что удар направлен против меня, иначе зачем Вы затронули бы мою работу, выводя фактически из строя помощников? Разве я когда–нибудь пренебрег Вашими указаниями или отнесся хотя бы раз к ним нелояльно? Я мог только в отдельных случаях задержать их на некоторое время только за большой загруженностью, а не почему–либо иному.
Простите меня, но и лично Ваше отношение ко мне не свидетельствует о том, что Вы имеете во мне ближайшего сотрудника, советчика и товарища, каким, я в этом не сомневаюсь, хотел меня видеть в Разведупре т. Сталин;
е) наконец, Ваш намек на политические подозрения против т. Штейнбрюка. Кроме намека Вы ничего конкретного не добавили. Признаюсь, это задело меня больше всего. Жизнь и работа т. Штейнбрюка протекает у меня на глазах много лет. Его отлично знают тт. Агранов, Пиляр, Бела Кун, Трилиссер. При Вас в «П. Б.» [Политбюро ЦК ВКП(б)] я давал ему характеристику. Мне кажется, что кроме слишком медленного продвижения наших дел в Германии (страна трудная) ничего другого и Вы поставить в вину т. Штейн–брюку не можете. Ведь у т. Стигга, который тоже работает в Германии, успехи в этой стране еще меньше. Т. Штейнбрюк, по крайней мере, проявил инициативу и не пустил обратно в Германию провокатора Моргина и К о . Вся эта экономическая сеть т. Стигги либо села, либо перевербована (в Германии). Почему же именно против т. Штейнбрюка бросать упрек… после копенгагенского провала (причем копенгагенская резидентура Улановского была сформирована еще до прихода т. Штейнбрюка в РУ). Как раз у Штейнбрюка с провалами благополучно (в венском провале мы ничего не потеряли), а у т. Стигги и Лозовского гораздо хуже. Могу себе представить, что сказали бы Вы, если бы не т. Янов
{116}
(которому я верю) имел неосторожность давать для прочтения знакомым своей жены троцкистскую литературу, а Штейн–брюк. Или если бы не т. Янов забыл в гостинице в Ленинграде списки отправленного к друзьям оружия (которые я вернул т. Янову, получив их от т. Заковского
{117}
), а т. Штейнбрюк?
Я думаю, что Вы изменили свое отношение к пришедшим со мной товарищам, Семен Петрович. Для чего? Не пойму. Не хочу думать, что и Вас коснулась волна нескольких нездоровых настроений среди многих товарищей к чекистам. Среди последних немало, конечно, плохих, чванливых, зазнавшихся (надо быть хорошим большевиком, чтобы на всех звеньях этого особого аппарата сохранить свои подлинные большевистские качества), но я думаю, что я привел в Разведупр неплохой народ. Ему не хватает военной школы, у него много недостатков, но он полезен для разведки, и не надо от него избавляться, Семен Петрович. Конечно, он требует не только холодного административного приказа, но и некоторого терпения.
2. Недостатки управления. Я думаю, что все наше Управление осуществляется великим громоздким путем, слишком большой (количественно) перепиской, со слишком недостаточным личным общением с резидентами и закордонными работниками. Я помню, как Вы на «П. Б.» демонстрировали одно наше письмо, доложенное Вам т. Болотиным
{118}
и адресованное копенгагенской нашей подпольной резидентуре. Письмо было, конечно, слишком ясное и подробное для подпольного нашего пункта. Я сказал тогда, что мы вынуждены писать подробно, так как наши резиденты очень малоквалифицированы. Что же нам сказать о нынешних наших письмах, в которых мы разжевываем до последних мелочей. Вы требуете все большей и большей конкретизации. И это правильно, так как рост наших людей слишком незначителен. Они требуют самого детального руководства и отрадным явлением при этом нам кажется письмо старого культурного чекиста Ф… который с полуслова телеграммы понимает, а ведь Ф… вырастают не столько от хороших к ним писем, сколько от реального участия в разработке от общения с опытным работником.
