Ответа на письмо Артузов не получил, впрочем, он на это и не рассчитывал. Его целью было всего лишь сообщить секретарю Центрального Комитета, что он проделал за два с половиной года, проведенных в Большом Знаменском.
Работа по составлению истории ВЧК—ОГПУ, фактически навязанная ему сверху, чтобы чем–то на время занять уже никому не нужного корпусного комиссара, неожиданно захватила Артура Христиановича по–настоящему. Он затребовал и получил из архива многотомное дело Сиднея Рейли, которое раньше знал назубок во всех тонкостях, но теперь, конечно, много подзабыл, дело о похищении генерала Куте–пова – с ним в деталях ознакомился впервые, освежил в памяти операцию «Трест».
Рапорт о захоронении С. Рейли
В феврале к Артузову зашел полковой комиссар Борис Гудзь. Как он рассказывал автору, Артур Христианович выглядел нездоровым, очень усталым, по всему чувствовалось, что настроение у него неважное. Одет он был в полувоенный костюм (чтобы никого из сослуживцев в более скромных чинах не смущать своими тремя ромбами), но с орденом Красного Знамени на груди.
Указав на стол, заваленный старыми белогвардейскими газетами, Артузов сказал:
– Вот, просматриваю… – и объяснил: – Работаю над историей ВЧК, историей создания пограничной охраны.
То, что тема чекистской работы была близка Артуру Хри–стиановичу, понятно, но почему он хотел рассказать и о первых пограничниках? Дело в том, что в период работы Артузова в Особом отделе на него было возложено и руководство борьбой с контрабандой. Начальник КРО Особого отдела был и начальником пограничной охраны. Эту должность Артузов занимал в 1922—1923 годы, возглавляя комиссию по обследованию советско–польской и советско–румынской границы. Тогда многие сотни километров ему пришлось проехать верхом. После образования Главного управления погранохраны его начальником был назначен ближайший помощник Артузова Ян Ольский.
Гудзь и Артузов разговорились, вспомнили Дзержинского, Менжинского, других ушедших из жизни ветеранов ВЧК– ОГПУ.
Они попрощались. Больше Борис Гудзь никогда не видел своего многолетнего начальника, учителя и старшего друга. Только спустя полстолетия, перелистывая один из трех томов следственного дела за номером 612388 с жутковатой надписью «Хранить вечно», он натолкнулся на приведенное выше письмо Артузова Ежову, в котором Артур Христиано–вич, сам уже стоя над пропастью, счел своим долгом вступиться за жизнь и доброе имя его сестры…
Кроме копий двух писем Артузова Менжинскому и одного Сталину, в его деле остались черновики пяти (!) писем наркому Ежову, а также конспект его выступления на партактиве НКВД. Все эти записи относятся к первым четырем месяцам 1937 года. Разобраться в них сегодня довольно трудно, они частично перемешаны, какие–то места повторяются, так что бывает порой сложно понять, что Артузов писал наркому, а что говорил на партактиве. Тем не менее они дают возможность лучше понять характер Артузова, трагедию его жизни и трагедию страны.
Он писал всесильному наркому так, как не писал ему никто, выступал на партактиве так, как больше не выступил никто, он открыто говорил о вещах, о которых многие его сослуживцы и знакомые боялись даже подумать наедине с самими собой.
Можно с позиций нынешних дней обвинять Артузова в чем угодно: фанатизме, наивности, преданности ложным идеалам – нельзя, однако, отказать в одном – честности и порядочности. Что же касается заблуждений – мы же не упрекаем тех, кто жил на земле до Коперника, за то, что они верили в нелепость – будто Солнце вращается вокруг нашей Земли…
Сегодня достаточно хорошо известны методы, с помощью которых следователи добывали от арестованных признания в самых чудовищных преступлениях: призыв к партийной совести – «это надо партии!», обещание сохранить жизнь, «если подпишешь», избиения, многочасовые «стойки», лишение сна на протяжении десяти–двенадцати суток, угрозы расправиться с семьей.
В случае с Артузовым мы встречаемся с иным – изощренным обманом, когда человека, еще находящегося на свободе, но фактически уже обреченного (чего сам он не знает), вынуждают покаяться в грехах, которых он не совершал! Причем покаяться не из–за страха, а вполне искренне. Второе применение этого иезуитского метода автору неизвестно. Но об этом несколько позже…
Новый, 1937 год начался вторым «московским» процессом, так называемого Троцкистского параллельного центра. На сей раз перед Военной коллегией Верховного суда СССР предстали семнадцать человек, в том числе первый заместитель наркома тяжелой промышленности, член ЦК ВКП(б) Георгий (Юрий) Пятаков, первый после Октябрьской революции командующий войсками Московского военного округа Николай Муралов, крупнейший партийный публицист Карл Радек, видный партийный и государственный деятель Григорий Сокольников. Все подсудимые были признаны виновными. Тринадцать приговорены к расстрелу, четверо – к тюремному заключению. (Впрочем, Радек и Сокольников вскоре были убиты якобы уголовниками.)
Этот процесс готовился уже под непосредственным и прямым руководством Ежова как наркома НКВД.
Увы, к разочарованию, чаще всего трагическому, людей, знавших его раньше, полновластный хозяин наркомовского кабинета на Лубянке оказался совсем другим Ежовым. Не Ежевичкой, как его ласково называл вождь, но тем, производной от фамилии которого стала крылатая фраза «стальные ежовые рукавицы». А позднее – и поныне не забытое страшное слово «ежовщина» как кровавый синоним порядкового числительного «1937–й».
Наркомом этот маленький человечек, почти карлик (рост – 150 сантиметров), стал, когда ему был сорок один год. Происхождение его неясно, сам он в анкетах писал «из рабочих». Сохранились собственноручно написанные им документы – несмотря на «незаконченное низшее образование» автора, они составлены толково, грамматических и синтаксических ошибок почти нет. Да и сам слог (равно как и почерк) нареканий не вызывает. Был дважды женат. Вторая жена Ежова Евгения Соломоновна (урожденная Фейген–берг, по первым мужьям Хаютина и Гладун) была женщиной интеллигентной, правда, изрядно легкомысленной. Она работала редактором в основанном Горьким журнале «СССР на стройке», дружила со многими известными писателями, художниками, артистами. Когда–то у нее был бурный роман со знаменитым автором «Одесских рассказов» и «Конармии» Исааком Бабелем, который после третьего замужества ее часто бывал в доме Ежовых. Сегодня многие историки полагают, что именно это обстоятельство впоследствии послужило главной причиной ареста и расстрела писателя.
Своих детей у Ежовых не было, и они удочерили девочку–сироту, взятую из приюта
{122}
.
Чем привлекла Сталина эта странная – на первый взгляд, только на первый! – фигура? (Кто–то однажды шутливо заметил: росточком! Ежов был заметно ниже Сталина, тоже малорослого.)
Свою роль при отборе кандидатов в наркомы НКВД, по мнению автора, сыграли следующие обстоятельства. Ежов не принадлежал к так называемой ленинской гвардии. Он не только никогда не примыкал ни к какой оппозиции, но даже не был знаком с видными партийцами, такими как Николай Бухарин, Лев Каменев, Григорий Зиновьев, Алексей Рыков, не говоря уже о Льве Троцком. Он был одиночкой, сам по себе, никем и ничем. Но абсолютно по–собачьи преданным Сталину. А потому и опираться в своей деятельности на любом посту, партийном или государственном, мог только на Сталина. И далее – вождь разглядел в нем то, чего не видели в Воробушке (так иногда называли Ежова приятели) люди, знавшие его не один год. А именно: этот маленький, ясноглазый, вежливый и доброжелательный со всеми человечек обладает железной волей и исключительными способностями исполнителя. Любое порученное ему дело он доводил до конца, сметая все препятствия, не зная ни жалости, ни сострадания
{123}
.
