Встречи с Куром отныне утратили всякий смысл, к тому же он стал чрезмерно много пить, а в пьяном виде – болтать. Куру посоветовали перебраться в Швейцарию и открыть там молочную лавку, на что выдали деньжат. Связь с ним, однако, не прервали и спустя некоторое время стали получать от него кое–что полезное уже на новом месте.
В Москве сразу поняли ценность Лемана. Уже в сентябре 1929 года из Центра в берлинскую резидентуру пришла шифровка: «Ваш новый агент А/201 нас очень заинтересовал. Единственное наше опасение в том, что вы забрались в одно из самых опасных мест, где малейшая неосторожность со стороны А/201 или А/70 может привести к многочисленным бедам. Считаем необходимым проработать вопрос о специальном способе связи с А/201».
В ответе резидентура сообщала: «…Опасность, которая может угрожать в случае провала, нами вполне учитывается, и получение материалов от источника обставляется максимумом предосторожностей».
Когда Гитлер стал рейхсканцлером Германии, а Геринг – главой правительства и министром внутренних дел Пруссии, Леман уже занимал в политическом отделе полиции, вскоре преобразованном «наци номер 2» в гестапо, достаточно прочное положение. Его заметил и приблизил к себе Геринг. Ле–ман находился при нем и в «Ночь длинных ножей» 30 июня 1934 года, о чем подробно информировал находящегося тогда в Германии на нелегальном положении Василия Зарубина. Советский разведчик работал тогда в Западной Европе под видом чеха, специалиста рекламного дела Ярослава Кочека.
Тогда же Леман выполнил весьма важное задание Арту–зова, которое тот получил непосредственно от Сталина: он умудрился найти повод, чтобы проникнуть в знаменитую берлинскую тюрьму Моабит (это не входило в его прямые обязанности), дабы убедиться, что вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман жив, и выяснить состояние его здоровья. По заданию Центра Леман, которому присвоили новый, уже именной псевдоним Брайтенбах, добыл тексты нескольких телеграмм гестапо для дешифровальной службы советской разведки.
Весной 1935 года тогдашний куратор Брайтенбаха наблюдательный Василий Михайлович Зарубин при очередной встрече с Леманом обратил внимание на характерные мешки под глазами агента. Оказалось, что у Лемана, который обычно производил впечатление отменного здоровяка, серьезное заболевание почек, опасно обостренное на почве диабета. Встревоженный Зарубин поставил об этом в известность Москву.
Артузов ответил незамедлительно: «Брайтенбаху, конечно, обязательно помогите. Его нужно спасти во что бы то ни стало. Важно только, чтобы затрата больших средств на лечение была соответственно легализована или организована так, чтобы не выявились большие деньги. Это учтите обязательно».
Леману помогли преодолеть кризис, угрожавший его жизни, хотя диабет, болезнь неизлечимая, еще не раз давал о себе знать.
Брайтенбах вовремя сообщил об изобличении и неминуемом аресте нескольких советских нелегалов, в том числе и Стефана. Все они успели покинуть страну. Стефан Ланг (настоящая его фамилия Арнольд Дейч) был тем самым разведчиком, который позднее, работая в Англии, положил начало созданию знаменитой «Кембриджской пятерки» во главе с Кимом Филби.
В 1935 году Леман (в то время он отвечал за контрразведывательное обеспечение оборонных промышленных предприятий) присутствовал на испытаниях прототипов будущих ракет «Фау–1» и «Фау–2», проводимых их конструктором, Вернером фон Брауном, на секретном полигоне. Информация была доложена Сталину.
Благодаря Брайтенбаху высшее советское военное командование и лично маршал Михаил Тухачевский, как зам–наркома обороны отвечавший за развитие военной техники, получили достоверную информацию о создании в Германии фирмой «Хорьх» новых типов бронетранспортера, дальнобойных орудий и минометов, истребителей и бомбардировщиков (фирмы «Хейнкель») с цельнометаллическим фюзеляжем, о закладке в обстановке строжайшей секретности (в нарушение соответствующих статей Версальского договора) на восемнадцати верфях семидесяти подводных лодок разного класса для действий в Балтийском и Северном морях, о местонахождении пяти секретных испытательных полигонов (в войну их разбомбила советская и союзная авиация), о новом огнеметном оружии, о работах закрытой лаборатории фирмы «Бравас» в Наундорфе под личным контролем Геринга по изготовлению синтетического бензина из бурого угля, о секретном заводе по производству отравляющих веществ нового поколения.
Примечательно, что на службе Вилли Леман пользовался не только полным доверием, но и большим авторитетом. В канун нового, 1936 года четыре – всего четыре! – сотрудника гестапо получили особые награды (правительственных орденов в нацистской Германии еще не существовало): портреты фюрера в серебряных рамках с его автографом и сопутствующие им грамоты. В числе этих четырех оказался и Вилли Леман.
19 июня 1941 года во время короткой встречи со своим последним куратором, сотрудником резидентуры Борисом Журавлевым, Вилли Леман, пожав ему руку, выдавил с трудом всего несколько слов: «Война начнется в воскресенье, двадцать второго, в три тридцать утра. Прощай, товарищ!»
Одним из самых серьезных «приобретений» советской разведки в Германии того периода стал один немецкий ученый–экономист. Здесь следует сделать небольшое примечание. В 20–е годы резидентура за границей не только подбирала кандидата на роль агента, но и самостоятельно вербовала его. «Вербовка» – слово, более подходящее для человека из чужой среды, которого склоняют к сотрудничеству за мзду либо в обмен на какую–то услугу, чем для людей близких по мировоззрению, становящихся агентами по идейным соображениям. Если им и выплачивается вознаграждение, то не оно определяет мотивацию поступков, тем более если выполнение разведывательных заданий чревато опасностью для жизни агента. В конце концов кадровый сотрудник ре–зидентуры тоже получает жалованье от своего государства, но это не означает, что он работает за деньги. К слову сказать, деньги, порой немалые, бывают необходимы агенту и на сугубо деловые расходы.
Позднее упомянутую выше практику отменили. Для включения кандидата в агентурную сеть требовалось решение Центра по обоснованному представлению резидентуры. (Правда, иногда допускались исключения из общего правила.)
Казалось бы, согласие руководителя ИНО на вербовку – пустая формальность. Вовсе нет. Во–первых, Центр должен проверить кандидатуру по своим каналам, при этом могут выявиться сведения, которые резидентуре неизвестны (они могут быть и положительными, и отрицательными). Во–вторых, если ничего компрометирующего о кандидате не установлено, руководитель в Центре должен по материалам резидентуры сделать ответственное заключение о целесообразности ведения дел с человеком, которого он и в глаза не видел, а зачастую ранее не слышал о его существовании вообще, взвесить его потенциальные разведывательные возможности.
Санкционировав вербовку, руководитель Центра должен дать резидентуре и установку, на какие задания следует ориентировать новобранца разведки. В зависимости от требований правительства, рекомендаций центральных государственных учреждений (Наркоминдела, Наркомвнешторга, Наркомтяжпрома и др.) Центр дает резидентуре конкретные поручения. Крупномасштабные, долгосрочные разведывательные операции резидентура, как правило, осуществляет совместно с Центром.
