Примечательно, что все старые партийцы, знававшие Ежова примерно до конца 1934 года, отзывались о нем как о человеке мягком, незлобивом, приятном во всех отношениях. Между тем, с этой личностью, по сравнению с его предшественником Ягодой абсолютно непримечательной, связан самый страшный и кровавый период в истории СССР — разгар «большого террора». Самое слово «ежовщина» стало синонимом массовых необоснованных арестов, пыток на допросах, фальсификации следственных дел, скоропалительных масштабных расстрелов, а то и бессудных убийств. На выпущенных в ту пору плакатах и открытках обыгрывались зловеще фамилии вождя и его верного наркома: «Стальные ежовые рукавицы»…
Чем привлекла генсека эта странная — на первый взгляд — фигура?
Свою роль при отборе кандидатов (среди них рассматривался, в частности, Анастас Микоян) по мнению автора сыграли следующие обстоятельства. Ежов не только никогда не примыкал ни к какой оппозиции, но вообще даже почти не был знаком с видными партийцами, такими, как Николай Бухарин, Лев Каменев, Григорий Зиновьев, Алексей Рыков. Он был одиночкой, сам по себе никем. Но абсолютно, по-собачьи, предан Сталину. А потому и опираться в своей деятельности на любом посту, партийном или государственном, мог только лично на Сталина. И далее: вождь разглядел, что это маленький, ясноглазый, вежливый со всеми человечек обладает на самом деле железной волей и исключительными способностями исполнителя.
Одним из первых шагов Ежова на новом посту была… смена рабочего кабинета. Он покинул старый, в котором работал еще Феликс Дзержинский, и приказал оборудовать для себя новый, на другом этаже. Отныне этот этаж был фактически изолирован от остального здания. Раньше любой сотрудник центрального аппарата имел возможность, в случае надобности, прийти к председателю ОГПУ или наркому. Теперь даже начальники отделов могли предстать пред ним только по вызову или же по согласованию с его секретариатом. К тому же даже они должны были при входе на «наркомовский этаж» предъявить особому посту документы. И, разумеется, оставив личное оружие в своих кабинетах.
Едва освоившись на Лубянке, Ежов дал откровенное указание о масштабном и повсеместном усилении «чистки», начать которую следовало с самого НКВД. 18 марта 1937 года, выступая с докладом на собрании руководящих сотрудников наркомата, он заявил, что даже в этом ведомстве шпионы заняли все руководящие посты. К изумлению и ужасу присутствующих, Ежов заявил, что пора «твердо усвоить, что и Феликс Эдмундович Дзержинский имел свои колебания в 1925–1926 годах. И он проводил иногда колеблющуюся политику»
[30]
.
То была прямая угроза в адрес старых чекистов, пришедших в органы государственной безопасности еще при Дзержинском. Она означала, что никакие прежние заслуги, длительный партийный и чекистский стаж, ордена не спасут в случае причисления к «шпионам» и «изменникам».
Примечателен и такой факт: по воспоминаниям некоторых людей, переживших «большой террор» в заключении, именно в ночь с 17 на 18 марта по всем следственным тюрьмам, словно по команде, следователи впервые стали жестоко избивать арестованных, требуя от них признательных показаний. Ранее меры физического воздействия применялись относительно редко и как бы втихую, а не столь откровенно.
В первые же несколько недель Ежов снял со своих постов и арестовал свыше трехсот ответственных сотрудников центрального аппарата НКВД, а также руководителей органов госбезопасности на местах. Всего же за два года Ежов, по его собственному выражению, «почистил», но не достаточно» четырнадцать тысяч чекистов
[31]
. Подавляющее большинство из них было расстреляно, если не сразу по вынесении смертного приговора, то позднее, в лагерях, как это случилось, к примеру, с бывшими руководителями Ленинградского управления НКВД Филиппом Медведем и Иваном Запорожцем. Только двое — бывший нарком НКВД Генрих Ягода и многолетний руководитель его секретариата, а по совместительству и Особого совещания Павел Буланов (только что награжденный орденом Ленина) были выставлены на открытый процесс по делу Николая Бухарина, Алексея Рыкова и других, в ходе которого и были официально приговорены к ВМН (эта аббревиатура расшифровывалась как «высшая мера наказания»), то есть расстрелу. ВМН сменила старую формулу: «высшая мера социальной защиты»
[32]
.
В первую очередь уничтожались старые чекисты, зачастую большевики с дореволюционным стажем, люди объективно честные и порядочные, такие, к примеру, как Артур Артузов, просто неспособные к фабрикации липовых дел, избиениям арестованных и иным подлым методам. Однако с не меньшим рвением уничтожали и сотрудников, по моральным и нравственным качествам являвших прямую противоположность первым, вроде Якова Агранова. Этих за то, что они слишком много знали, а потому представляли потенциальную угрозу. По этой причине Ежов репрессировал со временем даже тех, кого он сам назначил на место арестованных и осужденных ранее чекистов, работавших еще при Ягоде. Такая участь, к примеру, постигла его выдвиженцев — замнаркома, комиссара госбезопасности первого ранга Леонида Заковского, комиссара госбезопасности второго ранга Израиля Леплевского и многих других. Как «много знающие» были уничтожены бывшие чекисты, давно работавшие в других отраслях, вроде Станислава Мессинга и Яна Ольского.
Были репрессированы и многие чекисты, по сути, не входившие ни в первую, ни во вторую группу обреченных. В этом тоже таился великий смысл. Подобные вроде бы беспочвенные аресты преследовали цель внести в души сотрудников слепой, парализующий волю страх, убедить, что каждый из них уязвим и в любой момент может оказаться в камере внутренней тюрьмы собственного наркомата или областного управления, где его будет допрашивать, и жестоко, вчерашний сосед по рабочему кабинету. Так выковывали, или, точнее, лепили готовых на все исполнителей. Попутно ломали и ранее честных, добросовестных профессионалов.
Автору довелось разговаривать с несколькими ветеранами-чекистами, пережившими ту зловещую пору, в том числе и с отсидевшими: генералами Л. Райхманом, В. Ильиным, П. Судоплатовым, полковниками Я. Матусовым, Н. Микава, А. Свердловым и другими. Задавал им прямой вопрос: как вы относились к этим арестам в собственных рядах? Неужто верили, что эти люди, со многими из которых вы работали вместе годами, действительно немецко-английско-польско-французские и прочие шпионы, диверсанты, террористы?
Верили, не верили, сомневались, старались ни о чем не размышлять, нужно было выполнять свой долг, стиснув зубы и тому подобное. Всякое пришлось услышать. Честно сознаюсь: ничего толком не понял, ни к каким определенным выводам не пришел. Видимо, сие просто лежит за пределами понимания людей нынешних поколений. Это все равно что представить мир глазами стрекозы, обладающей фасеточными органами зрения.
