Толпа приближалась. Эрл заметил дробовики, несколько винтовок, несколько мелкашек, мотыги, совки, колья. Они захватили с собой все, чем можно было драться. Их охватило безумие убийства.
Предводителем был крупный мужчина в комбинезоне и помятой шляпе, с грубым лицом человека, который ни разу в жизни не одарил никого приветливым взглядом. Его соотечественники были не менее грубыми: мужчины, утратившие жалость под влиянием жизненных неудач, трений с законом, трепок, постоянно получаемых от более сильных, и от осознания потерянных возможностей. Они походили на тот сброд, который представляли из себя пехотные полки конфедератов, карабкавшиеся, топча луга диких гиацинтов, через какой-нибудь горный хребет, скажем, Пи-Ридж. Эрл знал таких всю свою жизнь.
Он наблюдал за их приближением, стоя очень прямо. Его шляпа была надвинута низко, почти на темные и мрачные глаза. Серый костюм был весь измят, покрыт пылью и пятнами, но все равно хозяин носил его не без определенного достоинства. Галстук лежал идеально ровно, и узел был затянут. Он спокойно курил «честерфилд», держа сигарету большим и указательным пальцем, так что огонек, по военной привычке, скрывался в его большой ладони.
Наконец люди подошли совсем близко, и лишь его невозмутимость стояла преградой между толпой громил и докторами с его женой.
— Это ты, парень, притащил сюда черномазого?
— Я привез сюда доктора. И не приглядывался, какого он цвета.
— Мы не допускаем никаких черномазых в этот конец города. Ты затеял дрянное дело.
— Сегодня все изменилось. Я и пришел сюда, чтобы это изменить.
Стоявшие в толпе повернулись друг к другу, по сборищу людей, словно электрический ток, пробежал низкий гортанный ропот. Казалось, толпа, словно огромное животное, подобралась и изготовилась к броску.
В конце концов заводила сделал несколько шагов вперед.
— Мистер, если хочешь, мы повесим тебя рядом с тем черножопым енотом. Но лучше отойди в сторонку, пока мы тут займемся своими делами, или, Богом клянусь, это будет последний день твоей жизни.
— Знаете, парни, у меня уже было много возможностей умереть. Если сегодня подходящий день, то валяйте, беритесь за дело.
Он щелчком отбросил в сторону недокуренную сигарету и быстрым движением скинул пиджак на ступени.
В наплечной кобуре у него лежал взведенный и поставленный на предохранитель пистолет сорок пятого калибра, который он забрал у Германа Крейцера. Второй такой же пистолет, принадлежавший некоторое время Джонни Испанцу, лежал в поясной кобуре, а третий был просто засунут за ремень немного левее пряжки. Кармашек сорочки оттопыривали три или четыре магазина.
— Я могу вынуть пистолет и убить семерых из вас в первые две секунды. В следующие две секунды я убью еще семерых. За третью пару секунд я убью еще семерых. Если кто-нибудь из вас, парни — я о тех, которые прячутся сзади, — захочет в меня стрелять, то цельтесь получше, а то, если вы меня только раните, я смогу перезарядить свои пушки, а каждая перезаряженная пушка означает еще семь покойников. Так что я вас уверяю: двадцать один человек из вас наверняка ляжет здесь навсегда, но скорей всего, их будет двадцать восемь или даже тридцать пять.
Он сделал паузу. Улыбнулся. Его рука опустилась к самой кобуре, и в нем не было ни капельки страха.
— Ну, парни, что вы скажете? Как, будем сегодня заниматься каким-нибудь мужским делом? Ваши имена все узнают и надолго запомнят, это я вам гарантирую. Вы войдете в историю, можете держать пари на это. Эй, ты, жирный, ты, который стоит впереди. Валяй! Ты выбрал этот день, чтобы прославиться?
Толстяк молча сглотнул.
— Что, не очень весело, когда оружие оказывается у кого-то другого, а, жирный?
Толстяк снова сглотнул, оглянулся на пришедшую за ним толпу и увидел, что люди из ее тыла начали поспешно отступать. Толпа таяла на глазах.
И вдруг перед больницей остался он да еще четверо или пятеро самых решительных, но вероятнее, самых нерасторопных из его сподвижников.
— Послушай, жирный, я устал здесь стоять. Начинай свою игру, чтобы я мог пристрелить тебя и наконец-то посидеть спокойно.
Последние буяны скрылись из виду, и толстяк остался один. В шагу у него расплылось по штанам большое темноватое пятно, свидетельствовавшее, что его мочевой пузырь не выдержал нервного напряжения. Но он теперь уже не сглатывал и даже не мигал. Он лишь пристально глядел вперед — в никуда.
Эрл спустился к нему со ступенек и засунул руку в его задний карман. Буян стоял неподвижно, но его начало непроизвольно трясти.
Эрл вынул бумажник, открыл его.
— Я вижу, что тебя зовут Уиллис Бодайн. Ладно, Уиллис, я тебе скажу одну вещь, а ты постарайся ее запомнить. Если со славным доктором, который сейчас работает там, что-нибудь когда-нибудь случится, это будет значить, что именно тебя я навещу среди ночи. И ты, Уиллис Бодайн, не думай, что сможешь убежать и скрыться. Много народу так думаю, и все они сейчас грызут корни горькой травы, лежа под землей.
Он опустил бумажник за ворот комбинезона Уиллиса.
— А теперь вали отсюда, Уиллис.
Уиллис повернулся и исчез из виду за считанные секунды. Эрлу даже показалось странным, что такой грузный толстяк может так быстро двигаться.
Эрл подобрал свой пиджак, перебросил его через плечо и вернулся в вестибюль больницы.
Там его уже ждали доктор Джеймс и Мэри.
— Как моя жена? — резко спросил Эрл.
— С вашей женой все в полном порядке, мистер Суэггер, — ответил доктор. — Кровотечение прекратилось, и теперь она быстро пойдет на поправку.
— А...
— Да, — сказал акушер, — примите мои поздравления. У вас родился сын.
Эпилог
68
Он без всяких трудностей разыскал Беверли-Хиллз, а вот найти Линден-драйв оказалось уже сложнее. Наконец он остановился на углу улицы, где какой-то мальчик продавал фотографии кинозвезд.
— Да вы почти приехали, сэр. Три квартала до Уиттайер-авеню, там поверните налево, и Линден будет вторая слева.
— Спасибо, малыш.
Он вручил мальчику четвертак.
Дом оказался большим. Дом звезды и должен быть большим. С короной из красной черепицы и идеально гладкими белыми оштукатуренными стенами, он походил на дворец в южно-калифорнийском или мексиканском стиле с фасадом, приводившим на память крепостные башни или старинные соборы, с безупречно ухоженными садами и лужайками. Он видел нечто подобное в Китае, но большая часть дворцов в Китае была уже превращена в руины повстанцами Мао или безжалостными пехотинцами Чан Кайши.
Он припарковал машину, посмотрел на часы, увидел, что они показывают ровно семь вечера, и не спеша поднялся по выложенной большими каменными плитами дорожке к темной деревянной резной парадной двери, сделанной из цельного дубового полотна. Стоял полный штиль, через кроны деревьев пробивались лучи солнца, садившегося над Тихим океаном. Здесь царила полная тишина, плющ обвивался вокруг деревьев с необыкновенно богатыми кронами, под которыми никогда не повышались голоса, где обед подавался ровно в восемь часов вечера и единственными относительно резкими звуками были щелчки замков дверей длиннющих «кадиллаков», мягко закрываемых дворецкими или водителями.
