Эрл не произнес ни слова. Все мысли его были сосредоточены только на том, чтобы не потерять сознание.
— Да, сэр.
— А не сможешь ты выдержать вот что: превратиться в ничто. Стать еще одним безликим осужденным и до конца дней своих оставаться здесь, в окружении самых подлых, самых грубых, самых жестоких негров. Именно такие собраны здесь. Итак, никакой надежды на побег, никакой надежды на то, что о твоем подвиге станет известно. Здесь с тобой не будет происходить ничего необычного. Ты станешь таким же, как все, одним из толпы, никем. И останешься им навсегда, на веки вечные. Ну, как тебе это нравится?
Эрл ничего не ответил.
— Подумай-ка над этим. Мы дадим тебе отдохнуть день-два в отдельной комнате с туалетом. Хорошая кормежка, два раза в день душ. Ты сможешь слушать радио. Мы достанем тебе газеты. Я даже не буду пытаться скрыть от тебя то, что я делаю, потому что ты все равно видишь меня насквозь. Все это лишь для того, чтобы ты в последний раз взглянул на светлые стороны жизни. А затем для тебя все закончится, осужденный. И ты отправишься в «обезьяний дом».
Как же медленно тянется время, о, как же мне плохо,
Как же медленно тянется время, о, как же мне плохо,
Как же медленно тянется время, о, как же мне плохо,
О господи, господи, когда не приходит письмо из дома.
О капитан Джордж, он был сильным,
мужественным человеком,
О капитан Джордж, он был сильным,
мужественным человеком,
О господи, господи, из залива по дороге
На остров Шелф...
Это была даже не песня. Это было причитание, вырывающееся из самых глубин сердца в ритм мотыгам, которые монотонно поднимались и опускались, вгрызаясь в землю.
Эрл видел вдали работающих заключенных. Они трудились на просторных полях, расчищая заросшие сорняками оросительные каналы. Казалось, они окружены волшебной дымкой, но на самом деле это была густая пыль, душившая негров. Они взмахивали мотыгами в такт унылому пению, а за ними присматривали вооруженные до зубов охранники, восседающие на упитанных лошадях.
— Ты туда не смотри, осужденный, — заметил один из конвоиров, которые вели Эрла. — Ты попадешь не туда. Тем, кто там, повезло. Там легко. А вот там, куда попадешь ты, тебе придется несладко.
Эрл брел по пыльной дороге, скованный цепями по рукам и ногам, так что шаги у него получались мелкие, жалкие. Руки его все еще ныли от уколов. Двое охранников шли по обе стороны от Эрла, подстраиваясь под его семенящую походку, один держался впереди, и еще один замыкал шествие. Солнце палило нещадно. Казалось, только для этого оно и висит в небе над Миссисипи: чтобы печь заживо тех, кому выпало несчастье оказаться под его безжалостными лучами.
Эрл чувствовал себя чуть лучше, по крайней мере в физическом плане. Его накормили досыта, тщательно отмыли, вкололи витамины. На нем была чистая роба из грубой хлопчатобумажной ткани, полосатая, как у всех осужденных, и ботинки впору.
Но в остальном ему было отвратительно. Великан оказался прав. Умный и проницательный, он нашел слабое место у своего упрямого противника.
Двое суток относительной передышки причинили Эрлу больше мучений, чем все побои и издевательства, которые обрушили на него Великан и тюрьма. Он слушал радио, по утрам завтракал овсянкой с маслом, обедал бутербродами с ветчиной, ужинал жареными цыплятами под соусом и сдобными булочками. Ему показали, что его жизнь не обязательно должна оставаться наполненной жестокостью и лишениями. Мучители действовали так же умело, как тогда когда избивали Эрла дубинками: от мыслей о простом выживании он перешел к раздумью о своем будущем. Таким образом, он сам стал своим худшим врагом: Эрл вспоминал сына, пугливого, наблюдательного мальчишку, обладающего странной способностью сохранять полную неподвижность, готового часами сидеть и наблюдать, не произнося ни слова, а затем, отвечая на вопрос, выложить все то, что произошло у него перед глазами, каким бы несущественным это ни было.
Эрл думал о своей жене, самой прекрасной женщине на свете, вспоминал, как безумно влюбился в нее, впервые увидев ее на базе на мысе Жирардо в 1944 году, когда он только вернулся с Таравы и щеголял новенькой формой, увешанной наградами, — настоящий американский герой.
Вот какие мысли приходили Эрлу чаще всего; вот что причиняло ему самую сильную боль. Легко быть героем, когда впереди тебя ничего не ждет и ты веришь только в морскую пехоту Соединенных Штатов. Но затем, уже полюбив, Эрл вынужден был снова отправиться в пекло сражений, и он хорошо запомнил, какая свинцовая горечь давила его, потому что впервые в жизни мир вдруг раскрыл перед ним множество манящих возможностей.
Но Эрл вернулся. Он не мог не вернуться. Таким он был и иначе не мог поступить.
О господи, я просыпаюсь утром,
И мне ужасно плохо.
Ой-ой-ой, крошка, как же мне плохо!
Я вспоминаю о счастливых, веселых деньках,
Господи, которые остались в прошлом.
Размеренно поднимая и опуская мотыги, негры пели, чтобы подавить дьявола, чтобы подавить чувство безысходности, переполняющее их души.
У Эрла мелькнула мысль, что они поют для него.
Внутреннее устройство лагеря было на удивление сложным и многоступенчатым: ряды бараков за оградой из колючей проволоки, в середине еще один периметр ограждения, а внутри него один барак.
В каждом из четырех углов внутреннего квадрата стояла двухуровневая вышка, и Эрл разглядел на верхней площадке пулеметы. Он сразу же понял, что пулеметы обеспечивают полное господство над всем лагерем: стволы 30-го калибра с водяным охлаждением способны вести огонь в течение очень длительного времени, а поскольку бараки представляли собой жалкие дощатые сооружения, от свинцового ливня нигде нельзя было укрыться, принимая в расчет законы баллистики. При необходимости пулеметы могли залить всю территорию лагеря смертоносным дождем, и через считанные секунды, ну, может, минуты в бараках не осталось бы никого в живых. Спасения от пулеметов не было, они контролировали все пространство.
Маленький конвой вошел за внешнее ограждение. Здесь было что-то вроде общины. Не все заключенные работали на полях: кто-то остался в лагере и мыл бараки, скоблил полы, развешивал постиранное белье, занимался прочими хозяйственными мелочами, необходимыми для деятельности такого сложного учреждения. Под отдельным навесом женщины готовили еду в больших котлах, также под присмотром охранников, которые прохаживались по территории, низко надвинув на глаза кепки с козырьком, и бдительно присматривали за порядком. У самой проволочной ограды находилось что-то вроде свободной зоны для заслуживающих доверия, где отдыхали несколько пожилых мужчин, которые со смехом рассказывали что-то друг другу. Однако при приближении странной процессии все разговоры смолкли: негры изумленно уставились на белого, облаченного в полосатую арестантскую робу. Несомненно, до них доходили слухи о том, что в «гробу» держат белого, но они не могли в это поверить. И вот наконец они своими глазами увидели его, живого, во плоти, — белого мужчину, скованного по рукам и ногам, которого вели под конвоем охранники в кепках.
