– Миссис Картер, мэм?
Старуха повернула голову, окинула посетителя быстрым взглядом ярких, несмотря на возраст, глаз и жестом пригласила присесть на плетеный диван. Ей было на вид лет семьдесят, ее кожа казалась очень смуглой из-за чрезмерного увлечения флоридским загаром, а глаза смотрели очень проницательно. Серо-стальные седые волосы были подстрижены. Одета она была в слаксы и свитер, а в руке держала стакан с коктейлем.
– Мистер Суэггер. Ну что ж, вы хотите поговорить о моем сыне. Я пригласила вас сюда, хотя ваши объяснения по поводу причин, по которым вам нужен такой разговор, звучали довольно невнятно. Впрочем, судя по голосу, вы знаете, чего хотите. Значит, вы интересуетесь моим сыном?
– Да, мэм, интересуюсь. Тем, что с ним произошло.
– Может быть, вы писатель, мистер Суэггер? Его упоминали в нескольких ужасных книгах, а в одной из них даже посвятили ему целую главу. Это было просто кошмарно. Я надеюсь, что вы не писатель.
– Нет, мэм, ни в коей мере. Я читал кое-какие из этих книг.
– Вы похожи на полицейского. Может быть, вы полицейский или частный детектив? Это не связано с каким-нибудь иском о признании отцовства? Лет двадцать пять тому назад какой-то мерзкий тип заявил, что Триг был его отцом, и потребовал баксы. В таком случае, мистер Суэггер, позвольте мне поставить вас в известность, что все эти баксы не достанутся никому, кроме Американской кардиологической ассоциации, так что вы можете сразу отказаться от этой идеи.
– Нет, мэм. Деньги меня не интересуют.
– В таком случае вы солдат. Я вижу это по вашему поведению и манере держаться.
– Да, мэм, я много лет был морским пехотинцем. Мы никогда не говорим: солдат. Мы были морскими пехотинцами.
– Мой муж – отец Трига – воевал под командованием Меррилла в Бирме. Их называли «Мародеры Меррилла». Это было очень страшно. Он навсегда подорвал там здоровье; ему приходилось видеть и делать самому ужасные вещи. Это было очень неприятно.
– Война – очень неприятное занятие, мэм.
– Да, я знаю. Насколько я понимаю, вы участвовали в той самой войне, ради окончания которой мой единственный сын по-дурацки пожертвовал своей жизнью?
– Да, мэм, я был там.
– Вам приходилось участвовать в настоящих боях?
– Да, мэм.
– И вы были героем?
– Нет, мэм.
– Уверена, что вы просто скромничаете. Но зачем же вы приехали, если вы не пишете книгу?
– Смерть вашего сына каким-то образом связана с другими вещами, которые до сих пор никак не удается объяснить. Она также связана, я думаю, со смертью того молодого человека, о котором я упомянул в телефонном разговоре, другого морского пехотинца. У меня пока что есть только смутные соображения; я ничего еще толком не знаю. Я надеялся, что вы могли бы сообщить мне о том, что вам известно, и благодаря этому удастся что-нибудь прояснить.
– Вы сказали по телефону, что не считаете, что мой сын покончил с собой. Вы думаете, что он был убит?
– Да.
– Почему вы так считаете?
– Я не могу сказать определенно.
– У вас есть какие-нибудь доказательства?
– Очень косвенные. Есть некоторые признаки того, что к этому происшествию так или иначе причастна какая-то разведка. Он мог что-то или кого-то видеть. Но я совершенно убежден в том, что здесь не могло обойтись без агентов-призраков.
– Значит, мой сын не был балбесом, взорвавшим себя во имя такой ерунды, как пиетет к левым убеждениям и достойное дебила тупое презрение к правым?
– Да, мэм, такова моя теория.
– А что дальше следует из вашей теории? Куда она ведет?
– Возможно, его использовали обманным путем. Возможно, его убили, а тело бросили в руинах, чтобы придать всему этому видимость акции протеста. При наличии его трупа такая версия становилась совершенно неоспоримой.
Женщина жестко взглянула ему в лицо.
– Но ведь вы не маньяк, не так ли? Вы кажетесь вполне разумным, но вы не из тех ужасных людей из радиопостановок, агентств новостей или борцов против антиамериканского заговора?
– Нет, мэм.
– А если вам удастся понять, что на самом деле произошло, то как вы поступите с вашим знанием?
– Использую его для того, чтобы остаться в живых. Есть один человек, который старается убить меня. Я думаю, что он тоже такой призрак. Чтобы попытаться остановить его, я должен понять, почему он за мной охотится.
– Это кажется очень опасным и романтичным.
– Но жить в таких условиях очень тошно.
– Что ж, мистер Суэггер, полагаю, что если бы вы вошли в любой из большинства домов в Америке и выложили там эту историю, вас сразу же выставили бы за дверь. Но мой муж двадцать восемь лет пробыл на дипломатической службе, и я имею представление о том, кто такие призраки. Это злонамеренные жалкие людишки, способные сделать все, что угодно, лишь бы помочь кому-то расстаться с жизнью. Мне, ему, любому. Поэтому я знаю, что делают призраки. И если призраки из этого мира убили моего сына, то мир должен знать об этом.
– Да, мэм, – сказал Боб.
– Майкл, – повысила голос старая леди, – скажите Аманде, что мистер Суэггер останется на ленч. Я покажу ему дом, а потом у нас с ним будет продолжительная беседа. Если появится кто-нибудь желающий убить мистера Суэггера, то, пожалуйста, скажите этому джентльмену, что мы просили нас не беспокоить.
– Да, мэм, – невозмутимо ответил дворецкий.
* * *
– Здесь все осталось точно таким же, – сказала она, – каким было в последний день.
Боб посмотрел вокруг. Мастерская художника была выстроена в задней части здания, в котором некогда жила прислуга. Дом был маленьким, но все его внутренние стены снесли, и осталась одна огромная неотделанная комната с красными кирпичными стенами и гигантским окном, смотревшим на сады. Здесь все еще пахло масляными красками и скипидаром. На грубо сколоченном из досок стеллаже стояли банки из-под краски, из которых торчали старые кисти, пол был заляпан пятнами краски, и на всем лежал толстый слой пыли. К стене были прислонены три или четыре холста, очевидно законченные; еще один оставался на мольберте.
– Полагаю, что ФБР все это осмотрело, – сказал Боб.
– Да, они это сделали, причем довольно бесцеремонно. Я хочу сказать, ведь он уже был мертв.
– Да, мэм.
– Вот, посмотрите сюда. Это его последняя работа. Очень интересная.
Она подвела Боба к картине, прочно установленной на мольберт.
– Довольно банально, – продолжала хозяйка. – Но все же мне кажется, этот сюжет очень подходил для того, чтобы передать его тревоги.
Это был, как ни странно, орлан, символ Соединенных Штатов Америки, с его классической белой головой, с налитым силой коричневым величественным туловищем. Он сидел на ветке, обхватив ее стиснутыми когтями. Боб смотрел на картину, пытаясь понять, что же в ней казалось ему настолько выразительным, настолько живым, настолько болезненным. И вскоре он осознал, что это был вовсе не символ, а самая настоящая птица, живое существо. Птице, вероятно, только что пришлось перенести какое-то тяжелое испытание, и свет, которым пылали ее глаза, был не самодовольным победительным блеском взора хищника, а потрясенным взглядом ошеломленного счастливца, которому случайно удалось уцелеть. В Корпусе это называлось «взглядом тысячного метра», такое выражение появлялось в глазах после того, как удавалось штыками и саперными лопатками отбить последнюю лобовую атаку. Боб видел, что когти, сжавшие ветку, темны от крови и что кровью испачканы и перья птицы, плотно прилегающие к могучему телу. Он пригнулся и посмотрел внимательнее. Было удивительно, как тонко удалось Тригу проработать все детали: довольно-таки небольшие пятна крови выделялись своей тяжестью и сыростью на фоне остальных, чистых и гладких перьев.
