– Майлз, – он в упор взглянул в маленькие темные глазки Ланахана, приморозив того к спинке стула, – ты видел его досье. Русские перепахали его, они сломали его пополам. Он сдал им курдов и свою любимую женщину и тем самым навеки оттолкнул ее, восстановил против себя самым беспощадным образом. Только не заблуждайся, любовь для такого человека, как Чарди, – очень могущественная, почти магическая сила. Ты не представляешь себе, как человек вроде него нуждается в ней. Так что одному богу известно, какими измышлениями он прикрыл собственное предательство, и одному богу известно, что сделала с ним гибель этой женщины.
Ланахан кивнул. Его переполняла необычайная вера; вера в свою собственную церковь, в ЦРУ, в Сэма. Часть мудрости Сэма как будто излилась в его душу.
– Майлз, придет время, и он станет испытывать тебя. Он потребует от тебя сделать выбор. Выбор между ним и нами. И предупреждаю тебя, он может быть очень притягательным. Он наделен той суровой привлекательностью, которой невозможно противостоять. В трудную минуту он излучает энергию и целеустремленность. Ты увидишь это по его глазам. Я убежден, причина гибели Спейта и исчезновения Тревитта в том, что они превысили пределы инструкций Вер Стига и отправились исполнять какое-нибудь безумное поручение Пола. И видишь, чем это для них закончилось.
«Скажи ему, – подумал Ланахан. – Откройся священнику. Признайся».
Он находился в темной кабинке исповедальни и ощущал сквозь ширму одну лишь силу любви этого человека, его теплоты, его безграничной мудрости. Его так и тянуло выложить все без утайки. Ну, скажи ему: «Тревитт жив. Он до сих пор на задании. Вы правы, Сэм, вероломный Чарди что-то затеял».
– Майлз, Чарди отнюдь не глуп. Он кажется глупым, он умеет прикидываться дурачком, как ни один другой человек, какого я знаю. Если ты прочтешь протоколы допросов по «Саладину-два», то решишь, что имеешь дело с недоумком, с человеком, так глубоко надломленным, запутавшимся и уставшим, что он не в состоянии постоять за себя. Но я так и не смог ни в чем его уличить. Это было блестяще разыгранное представление. Я так и не раскрыл его. В голове у него скрывается что-то такое, что он никогда не позволит нам увидеть. А теперь он завладел Данцигом, заключил с Данцигом какое-то соглашение. Все это крайне меня беспокоит. И все же я не могу избавиться от него, как бы мне того ни хотелось. В Бостоне он поступил крайне безответственно, когда взял и ушел. Я был бы рад упечь его куда-нибудь на Северный полюс и упек бы, но не могу – из-за Данцига. Так что, Майлз, предупреждаю тебя только об одном: следи за Чарди, следи за ним внимательно. Понял? Он совсем не тот человек, каким кажется.
Ланахан благоговейно кивнул. И все же горячность Сэма озадачила его. Похоже, он что-то где-то упустил. Ему было немного страшно. Теперь он понимал, что Мелмен ненавидит Чарди. Ненавидит, боится – разве это не одно и то же?
«Скажи ему, – подумал Ланахан. – В твоей власти угодить кардиналу, обязать его перед тобой на веки вечные. Он отдаст тебе свою церковь, он бросит ее к твоим ногам. Ты будешь ходить по ее коридорам, по безмолвным малиновым залам, станешь вхож во все ее святая святых».
Майлзу очень хотелось преклонить колена.
Но он понимал, что между Мелменом и Чарди идет какая-то тайная и опасная игра – игра, ставки в которой настолько высоки, что ни один из противников не станет говорить о них прямо.
– Сэм, – услышал он собственные слова, – вы можете на меня рассчитывать.
Глава 38
Когда же вернется этот мальчишка?
– Ему следовало бы появиться уже несколько часов назад, – раздраженно буркнул Тревитт.
– Наверное, задержался где-нибудь, чтобы украсть курицу, – предположил Роберто. – Сопляк малолетний.
Бывший бармен теперь завладел «береттой» и страшно этим гордился. Он сидел под карликовым дубом и начищал ее так же исступленно, как некогда стаканы за стойкой бара в заведении Рейнолдо. Он уже расстрелял три из оставшихся семи патронов – для практики.
Тревитт рядом с ним беспокойно заерзал. И немедленно наткнулся на свое же собственное оружие, которое прислонил к бревну перед собой. Он тоже успел попрактиковаться; с оптическим прицелом это было все равно что стрелять в кинозвезду на экране автокинотеатра.
– Нет, – возразил он, – у Мигеля была уйма времени. Они ведь вчера уехали. На джипе почтальона они вполне успели бы вернуться к часу. А сейчас почти пять.
– Подумаешь. Что известно этому сопляку? Ничего.
– Ему известно достаточно, чтобы вернуться назад вовремя. Глупый мальчишка.
Мальчишка имел значение потому, что был мальчишкой и нравился Тревитту, но, главное, он должен был отправить еще одну телеграмму Чарди через школу Пресвятой Девы. Если и эта попытка провалится, Тревитт решил, что выйдет из подполья, и к черту риск. Ему осточертело ждать.
– Да не дрейфь ты. Вернется он. Сопляк малолетний.
Тревитт поднял винтовку, вскинул ее на плечо. Они сидели в двухстах ярдах выше по склону от каменной хижины. Идея этого хода принадлежала Тревитту; он утверждал, что если на них в любую минуту могут напасть, нельзя допустить, чтобы их просто застигли в хижине; им нужен план.
Рамирес отнесся к этой стратегической уловке с неподдельным любопытством, после чего вернулся к своей юной нахалке, которой досталось поделом.
Но Тревитт настаивал и в конце концов добился своего. Итак, план. План заключался в том, чтобы вышибить мозги любому, кто будет крутиться поблизости.
А что, если появится Чарди? Так вот, Чарди не появится. Что-то пошло наперекосяк.
Но Тревитт был исполнен решимости. Каким-нибудь образом он вернет этого Рамиреса, хочет тот этого или нет, вернет обратно к Чарди. Вот, Чарди, что вы об этом думаете? Вам решать, Чарди. Никакой другой схемы у Тревитта не было. В голове у него до сих пор творился страшный сумбур.
«Любой шпионаж заканчивается фарсом», – сказал Малкольм Маггеридж,
[41]
и он таки знал, что говорил.
Тревитт не понимал точно, сам ли он принял решение выбрать такой образ действия или это решили за него. Все вышло как-то само собой, и теперь он жарился на солнце на этой пыльной горе со снайперской винтовкой в руках.
В небе кружил ястреб, парил в восходящем потоке воздуха, далекий, равнодушно-прекрасный. Тревитт с ленивой завистью любовался птицей: ее грация, сила, свобода и достоинство завладели его воображением. Пернатый красавец бездумно скользил туда-сюда в воздухе, то снижаясь в долину, то вновь взмывая ввысь.
Тревитт стер с кончика носа каплю пота и принялся изучать влагу на подушечке пальца. И не заметил машину.
Но когда он поднял глаза, перед хижиной стоял серо-голубой «мерседес».
