– Говорят, тут нет «жучков», – сказал Данциг.
– Не думаю, чтобы тут вообще где-нибудь были «жучки», – ответил Чарди.
– Куда вы запропастились?
– Мне пришлось съездить домой. Меня не было всего одну ночь.
– У вас усталый вид.
– Я плохо спал.
Но Данцига не интересовал сон Чарди. Теперь с почти комически преувеличенным заговорщицким видом он налетел на Чарди; черты его лица казались жуткими, глаза горели безумием. От кислого запаха перехватывало горло.
– Все это подстроено, верно? С начала до конца – заговор, так? Или вы тоже в нем участвуете? Знаете, они ведь пытались уничтожить вас. Когда вы вернулись из тюрьмы. И потом, всего несколько недель назад, после перестрелки на границе. Это я вас спас. Я вмешался. Чарди, они хотят погубить вас. Они вас ненавидят. И меня тоже. За что-то, что я сделал, что я знаю. И все это – часть…
Он вдруг умолк и заплакал.
Чарди стало неловко. Он молча смотрел.
– Чарди. Помогите мне, – попросил Данциг. – Не дайте им убить меня.
– Если вы останетесь здесь, с вами ничего не случится. Просто оставайтесь здесь – вам нечего бояться тех людей внизу.
На Данцига вдруг накатил неожиданный прилив энергии: он грузно всколыхнулся, шарахнулся, заметался между кипами книг, папок и бумаг, оскальзываясь, сметая все на своем пути.
– Мы с вами – естественные союзники в этом деле. Правда. Мы – единое целое, честно. Вы – физическая составляющая, я – умственная. Помогите мне, Чарди. Вы должны дать мне слово, вы должны мне помочь. Они пытаются избавиться от нас обоих, неужели вы не видите? Вы и я, мы связаны. Каким-то образом.
Чарди смотрел, как он кружит по кабинету.
– Вы поклянетесь, Чарди? Вы поможете мне?
– Я…
– Курд – всего лишь исполнитель. Неужели вы не видите? Возможно, он и сам не знает, кто за ним стоит. Ваша женщина была еще одной пешкой. Не исключено, что третья – вы. Это план, заговор, интрига, о которой знают только они. Зачем? Я должен знать. Зачем?
– Мне говорят, что все обстоит именно так, как кажется, – сказал Чарди. – Что Улу Бег здесь, чтобы отомстить, потому что он считает, что мы – вы – предали его народ и отдали его русским на расправу.
– Вы в это верите? Чарди, смотрите на меня. Вы в это верите? Положа руку на сердце, вы верите в это?
– Не знаю, – отозвался Чарди. – Просто не знаю.
– Это вранье. И я это докажу.
– Как?
– Ответ здесь. Вот в этой комнате.
Чарди оглядел разгром. Да, кто-то что-то искал.
– Вы знаете, что у меня тут? У меня тут копии отчетов обо всех операциях ЦРУ за те годы, когда я был государственным секретарем. У меня тут все документы, все их секреты, все аналитические выкладки, все…
– Каким образом…
– Все это хранится у меня много лет. У меня есть свои люди и в управлении тоже. Некоторое время там была весомая фракция моих сторонников. Многие из этих материалов я использовал при написании моей первой книги. Все это здесь, в этих документах. Я найду. Но мне нужно время. И им это известно.
– Я просто…
– Чарди! Послушайте!
Данциг приблизился, его глаза мерцали. Казалось, с ним случился припадок.
Он прикоснулся к Чарди.
– Чарди. Этот человек – иностранец. Это мужчина шести футов двух дюймов росту, который, вполне возможно, не в состоянии отличить десятицентовик от пятака. Он гамбургера в глаза не видел. Скажите мне вот что: почему его до сих пор не схватили? Говорили, что на это уйдут считанные дни. А прошло несколько недель. Его где-то поймали. И теперь манипулируют им в своих целях.
– Просто оставайтесь здесь. Не выходите никуда из этой комнаты. Не высовывайте из нее носу, пока я вам не скажу. С вами ничего не случится. Вам нечего бояться.
– Вы выгадаете мне время?
– Оно в вашем распоряжении. Доверьтесь мне.
* * *
Довериться Чарди? Поверить ему? Вот в чем была загвоздка: кому верить? Сэму? Этому кошмарному церковному служке, Ланахану? Отступнику Чарди?
Данциг откинулся назад. У него уже вторую неделю болела голова. Грудь до сих пор давала о себе знать. Чарди ушел.
– Сегодня меня не будет, – предупредил он. – Вернусь вечером.
– Куда вы?
– Поройтесь в своих архивах, а я пороюсь в своих, – сказал Чарди.
Данциг откинулся на спинку кресла. А вдруг у него опять начнется гипервентиляция? Он попытался отрешиться от воспоминаний о курде, его оружии и о том ужасающем мгновении, когда все замерло, а убийца стоял в пятнадцати футах от него, готовый выстрелить, и Данциг понял, что ему конец. Он помнил эти глаза, горящие, полные решимости. В нем были какая-то яркость и величие, какая-то сила. Самое пугающее во всем было то, что это завораживало его.
Это все мои еврейские корни, подумал он. Я могу обсуждать это вслух, думать об этом, сравнивать это с тысячей книг и эссе, разобрать по косточкам основные идеи и мотивы, весь скрытый подтекст, отпускать на эту тему язвительные шуточки, и тем не менее я не в состоянии сделать ничегошеньки, чтобы остаться в живых.
По контрасту он подумал о себе, и контраст вышел неутешительным. Пятьдесят шесть лет он не обращал никакого внимания на свое тело. Зарядка вызывала у него отвращение. Он взглянул на свой живот, студенистую массу, оттопыривающую халат. Слишком толстый, слишком слабый, слишком медленный. Он представил, как карабкается вверх по холму или бежит по переулку, а курд за ним. Он поскальзывается и ползет вперед. Курд настигает его огромными шагами атлета. А у Данцига нет ничего, ничего, чем можно было бы сразиться с ним. Весь его ум, его слава, его власть – ничто.
И что тогда будет? Он знал ответ. Он умрет.
Головная боль расползалась по позвоночнику, отдавала в спину. Еврей, скрывающийся на чердаке. Одна и та же старая история, и нет ей конца. Столетия чердаков. Все наконец-то свелось к этому, разве не так. К игре, в которую они играют от скуки. Игра называется «Убей еврея». Убейте вонючего жида, мальчики, давайте, выбейте его вонючие зубы, дайте пинка под вонючий зад.
Убейте еврея, мальчики, убейте его.
Он покачал головой. К нему подкрадывалось безумие, он понимал это. История не давала ему покоя. Об одном грозном владыке как-то сказали, что его расцвет пришелся на период, когда все вокруг было спокойно, и Данциг презирал его за это. Перед глазами у него встали другие картины: евреи, отправляющиеся в печи, рабы, услужливо помогающие работорговцам, христианские мученики, улыбающиеся с костров или из ям с дикими зверями. Слабейшие погибают. Таков был другой закон, столь же суровый, как и закон энтропии, и в определенном смысле родственный ему.
