Японцы спешили, обгоняя Боба; все подчинялись четкому графику, никто не терял времени даром, у каждого была цель. Плотная масса людей была устрашающей. По крайней мере, в этом квартале Синдзуку царила такая же толчея, какая бывает перед Рождеством на Таймс-сквер в Нью-Йорке. Толпа набегала волнами и расплескивалась, немного редея, похожая на живой организм. Красный сигнал светофора мгновенно останавливал всех, но больше этих людей не могло остановить ничто, и как только зажигался зеленый — о боже! — наступал день высадки в Нормандии и все разом спешили выскочить на берег. Повсюду царило сплошное «идти, идти, идти, быстрее, быстрее, быстрее». Мужчины в большинстве своем были в костюмах, женщины — тоже. Боб знал, что это наемные работники; они вкалывают как рабы, сообщая своей стране поступательное движение. Они послушны, никогда не расслабляются, никогда не сходят с пути.
Известно, куда все это ведет. Постоянная дисциплина, постоянное самоподавление, постоянное стремление повиноваться, постоянное подчинение. Оно нарастает, нарастает, нарастает, это давление, которое никогда не проявляется на бесстрастных лицах, этот вечный долг, он нарастает, накапливается, зреет. И в один прекрасный день все это наконец взрывается, бабахает так, что мало не покажется. Примеры этих взрывов еще свежи в истории: именно отсюда варварские бомбардировки Нанкина, Перл-Харбор, камикадзе. Именно отсюда жестокое правило не брать пленных, именно отсюда австралийские летчики, которым отрубали головы перед объективами кинокамер. Именно отсюда требование перед смертью убить десять вражеских солдат, именно отсюда, черт побери, полное пренебрежение к смерти.
Ну а уж когда взрываются сексуальные путы, вообще происходит нечто страшное…
В вагоне пригородного поезда, подошедшего минута в минуту и, вероятно, секунда в секунду, Боб сел рядом с молодым мужчиной, который мог бы быть бухгалтером, продавцом, учителем, программистом: аккуратный костюм, очки в роговой оправе, зализанные назад волосы, полная сосредоточенность, естественное поведение. Но Боб-то рассмотрел, чем интересуется его сосед на самом деле: тот читал не «Уолл-стрит джорнал», а комиксы, в которых одни девочки-подростки развлекались с другими девочками-подростками при помощи приспособлений, очень похожих на то, что они должны были изображать, но только значительно больших размеров. Рисунки были выполнены с чувством, в мельчайших подробностях. В Америке во многих штатах за такое чтиво можно угодить за решетку, здесь же приличный с виду мужчина читал эти самые комиксы, не стесняясь окружающих, с интересом следя за развитием сюжета. Боб обвел взглядом полный народа вагон и увидел, что по меньшей мере еще двое мужчин читают журналы с красочными веселыми рисунками на обложке, изображающими сцены разврата. И никто не обращал на них внимания, никому не было до них никакого дела.
Вчера вечером Боб случайно забрел в квартал секса, в район Кабукичо, где вся эта грязь была выставлена напоказ в сиянии голубого неона, на рекламных щитах и видеоэкранах в витринах магазинов. У дверей стояли зазывалы, привлекая посетителей. Однако Бобу никто не сказал ни слова, его никуда не приглашали. У него возникло ощущение, что, хотя сексуальное воображение японцев не имеет на земле равных и при этом у них есть самые изощренные средства его удовлетворить, все это принадлежит только потомкам Ямато. Чужаку сюда дорога закрыта. Переулки, безымянные улицы и глухие уголки этой странной маленькой империи по имени Кабукичо, освещенной бесконечными повторениями вертикальных вывесок с названиями типа «Золотые девочки», «Знойные красотки» и «Верх наслаждения», были заполнены охотниками за плотью, желающими смотреть на нее, ощущать ее запах, гладить, лизать, сосать, трахать ее и, может быть, даже грызть. Это был праздник плотоядных, настойчивая потребность хищника. Сила этого чувства поразила Боба, даже немного напугала.
И вот он ехал вместе с миллионом других душ на поезде, который с грохотом несся по пригородам. Он сошел на одной из отдаленных станций, сжимая в руках сумку, и сверился с указаниями, данными ему на вымученном английском администратором гостиницы, очень учтивым и обязательным господином, который сделал все необходимые телефонные звонки.
Боб усвоил: сойти на станции и взять такси. Не могло быть и речи о том, чтобы самому вести машину в сумасшедших транспортных потоках Токио, не редеющих даже в пригородах, которые для американцев были смертельными вдвойне: ведь ехать нужно было не по правой стороне дороги, а по левой. Неужели генерал Макартур
[11]
не мог это исправить?
Водитель такси был в белых перчатках; в салоне было не просто чисто — там не было ни единого пятнышка, а ведь на сиденьях лежали белые салфетки. Мимо проплывали административные здания и расписанные рекламой автобусы; повсюду были служащие в форме, которые распределяли потоки машин, регулировали уличное движение, указывали на свободные места на стоянках. И снова Боба захлестнуло ощущение того, что все здесь четко организовано и распределено, все управляется каким-то центральным комитетом, поэтому оборудование используется на полную мощность.
Наконец таксист нашел то, что искал. Это был большой дом на самой окраине, расположенный на отшибе от ближайших домов — в отличие от большинства токийских зданий, втиснутых между соседями, так что казалось, будто они стремятся забраться друг другу в трусики. Этот же дом был окружен ухоженным садиком, гордостью хозяев. Судя по всему, семейство Яно было вполне состоятельным.
Боб взглянул на часы: семь часов вечера по токийскому времени; кажется, как раз то, что нужно.
Расплатившись с водителем, он подошел к багажнику, достал большую брезентовую сумку, открыл ее и вынул меч, завернутый в красный шарф, купленный специально для этого случая.
Боб прошел по дорожке, чувствуя, как большой приземистый дом с деревянным штакетником крест-накрест на стенах и идеальным садиком словно впитывает его в себя. Он постучался в дверь.
Внутри послышались звуки, через несколько мгновений дверь бесшумно скользнула в сторону. На пороге стоял Филипп Яно, одетый в кимоно, совершенно пораженный.
Вышедший в отставку офицер в домашней одежде выглядел так же, как и в строгом костюме: каждый волосок на месте, лицо гладко выбрито, под бело-голубым кимоно чувствуется накачанная мускулатура. На ногах у него были белые гольфы. Правый глаз широко раскрылся от удивления, в то время как выбитый, слепой, оставался равнодушным.
— Добрый вечер, мистер Яно. Надеюсь, сэр, вы меня помните? Я Боб Ли Свэггер. Прошу прощения за то, что нагрянул вот так, без приглашения.
— О, мистер Свэггер! — Яно открыл было рот, но тут же взял себя в руки. — Для меня большая честь принимать вас у себя дома. Господи, ну почему вы не предупредили о своем приезде? Я ожидал получить от вас письмо. Право, я не могу прийти в себя от изумления.
— Видите ли, сэр, чем больше я обо всем этом думал, тем крепче становилось убеждение, что данный случай особый и требует личной встречи. Не сомневаюсь, наши отцы поступили бы именно так. Для меня это огромная радость.
