Вот и восемь часов. Боб вернулся в представительство «Джапан эрлайнс», оказался у стойки первым, предъявил билет и посадочный талон, туманно описал свои приключения с саке и туалетом и без труда получил билет на рейс до Лос-Анджелеса, вылетающий в час дня; ему даже снова досталось место у прохода. Сотрудница авиакомпании заверила его, что никаких проблем с багажом не будет: его оставят на таможенном контроле в Лос-Анджелесе. Она даже улыбнулась Бобу.
После этого Боб разыскал международный телефон и позвонил жене, которой, к счастью, не оказалось дома. Он оставил ей сообщение на автоответчике, решив выложить всю правду. Жена будет дуться на него целую неделю, но это все же лучше, чем бесполезное вранье.
Итак, к девяти утра Боб полностью пришел в себя и сделал все дела; оставалось лишь подождать еще несколько часов.
«Я нисколько не огорчусь, покинув этот проклятый аэропорт».
Сняв с плеч груз, Боб сел и составил новый план действий, центральное место в котором снова занимал кофе.
Он вернулся в кафе. Ему пришлось долго стоять в очереди, но в конце концов он получил заветную чашку. Заведение было переполнено, поэтому Боб вышел в зал ожидания, нашел свободное место и сел.
И вот тогда — времени было 10.30 — он обратил внимание на изображение на одном из десятков телевизионных экранов, развешанных но всему залу. Ему потребовалось какое-то время, чтобы собрать медленно плетущиеся мысли: все началось с чего-то смутно знакомого, что постепенно делалось резче и наконец стало узнаваемым.
Это был Филипп Яно.
На экране появилась семейная фотография Яно, которую Боб видел у них дома. Филипп, Сюзанна, будущий врач Томоэ, сыновья Реймонд и Джон и, наконец, очаровательная малышка Мико.
Потом показали дом, в котором он провел столько приятных часов, — дом, объятый пламенем.
Боб сидел не шелохнувшись, пытаясь разобраться в увиденном, упорядочить все так, чтобы с этим можно было иметь дело.
Он повернулся к своему соседу, японцу в костюме.
— Простите, сэр, что говорят по телевизору? — выпалил Боб, даже не потрудившись поинтересоваться, говорит ли его сосед по-английски.
Но тот его понял.
— Все это очень печально, — ответил японец. — Он был герой. Пожар. Он сам, его семья — все погибли.
Глава 13
КОНДО ИСАМИ
Он находился у себя в мастерской. Все домочадцы давно спали наверху, но Филипп Яно, несмотря на поздний час, оставался один на один с мечом своего отца.
Изогнутое лезвие, покрытое царапинами, потертостями, пятнами ржавчины и сколами, лежало на аккуратно сложенном хлопчатобумажном покрывале.
В лучах света оно не сверкало — для подобного оптического явления его поверхность обладала слишком большим количеством изъянов, — а скорее тускло отсвечивало, демонстрируя все свои неровности. Больше всего лезвие напоминало спокойную грязную лужицу с беспорядочно разлившимися ядовитыми пятнами, источающую зловоние.
«Какие же в тебе скрыты тайны? Следует ли мне потратить шесть месяцев и пятнадцать тысяч йен за квадратный дюйм, чтобы тебя отполировать? И предположим, что это… ничего не даст. Предположим, что ты не меч, а старая кляча и полировали тебя уже столько раз, что ты стал хрупким и рассыплешься от одного дуновения. Ты жаждешь покоя, и еще одна полировка — десятая, пятидесятая, пятисотая? — лишь отнимет у тебя еще что-то, сделает тебя более слабым, лишит уникальности. И я напрасно потрачу на тебя деньги, время и душу».
Филипп Яно пытался умом принять то, что лежало перед ним: скромный, ничем не примечательный старый меч, созданный в далеком прошлом заурядным кузнецом. Ты был не хуже и не лучше сотен тебе подобных. Ты верно служил: война здесь, казнь там, быть может, поединок, засада, заговор, быть может даже, политика, честолюбие и стратегические замыслы, торжественная церемония в Эдо или в Киото, и наконец, через несколько сотен лет после того, как ты родился в огне и глине, тебя облачили в убогий армейский наряд и отправили на войну, и ты ненадолго попал ко всеми забытому офицеру Хидеки Яно, который сражался и погиб на Серном острове во имя… А действительно, во имя чего? Во имя своих забытых предков? Какое это имеет значение? Да почти никакого: эту же самую историю может поведать миллион других лезвий и миллион других воинов.
«У тебя в руках меч твоего отца. И этого достаточно».
И все же… и все же…
Меч такой старый. Определенно он по меньшей мере кото, сделанный в шестнадцатом веке. Лезвие необычайно, сказочно острое. Даже сейчас, по прошествии многих столетий, когда он и Свэггер-сан бросали на него листы бумаги, меч разрезал их быстро и прямо.
Филипп Яно вспомнил одну старинную историю.
Ученик величайшего японского кузнеца-оружейника Масамуне приходит к выводу, что ему наконец удалось выковать более совершенное лезвие, чем делает его учитель. Преисполненный тщеславия и честолюбия, он вызывает Масамуне на состязание.
Старик долго сопротивляется, но все-таки дает свое согласие.
Молодой кузнец опускает лезвие в ручей, острием против течения. На него плывут разные предметы, и оно режет… все. Ветки, листья, рыб. Лезвие режет мусор, бумагу и даже пузырьки воздуха. Оно рассекает все, что плывет в ручье.
Затем старик опускает в ручей свое лезвие.
Его лезвие… ничего не режет.
Bсe, что плывет по течению, словно по волшебству отклоняется от лезвия в сторону и проплывает мимо.
Через какое-то время молодой кузнец приходит в восторг:
«Я победил! Мое лезвие лучше! Мой меч режет все, а его не режет ничего!»
Старый Масамуне с усмешкой вынимает свое лезвие из ручья.
«Учитель, ну признайтесь же, — настаивает молодой кузнец. — Мое лезвие лучше. Оно режет все».
Но старый Масамуне молча уходит прочь, полностью удовлетворенный.
Тут молодой кузнец замечает монаха, который видел все происходящее.
«Святой отец, объясните же этому упрямцу, что мое лезвие лучше. Помогите ему прозреть».
«Нет, — отвечает монах. — Его лезвие мудрое. Оно не увидело ничего такого, что нужно было бы разрезать. Оно не принесло в наш мир насилие и боль. Его лезвие пришло в наш мир, чтобы помогать; это лезвие справедливости… Твое же лезвие, напротив, режет все без разбора. Оно олицетворяет зло. Ему неведома мораль. Его следует уничтожить».
Яно посмотрел на тусклое лезвие. У него возникло предчувствие: это лезвие олицетворяет зло. И тотчас же он ощутил холодную дрожь, словно по телу пробежал они, злой демон.
Молодого кузнеца звали Мурамаса, и его мечи снискали себе дурную репутацию. В них действительно было заключено зло, они жаждали крови, и те, кто ими обладал, прославились как беспощадные воины. Но и сами они погибали от меча. Особую жажду лезвия Мурамасы питали к крови сёгунов; на протяжении столетий они обагрились кровью нескольких представителей семейства Токугава и в конце концов были запрещены. Все те мечи, что удалось обнаружить, были собраны и уничтожены, остались лишь считанные лезвия. Неужели этот клинок выковал Мурамаса?
