«Нет, — подумал Шмуль, — я никогда не смогу написать такое. Я недостаточно хорош для этого. Признайся, как писатель ты не представлял собой ничего особенного: несколько жалких эссе в давно забытом еврейском журнале в городе, которого больше не существует». С какими позициями он боролся, а какие защищал? Даже и не вспомнить.
Был ли он марксистом, поэтом, историком, романистом, философом, сионистом? Нет, только не сионистом, даже в последние дни перед войной, в том жарком августе 1939 года, когда сионизм, как заразная болезнь, пронесся по еврейскому кварталу, смутив своими видениями даже самых богатых, наиболее ассимилировавшихся. Но это были лишь мечты, нелепость, выходившая за рамки и влекущая за собой множество неразрешимых проблем. На следующий год в Иерусалим? Безумие! Британцы, арабы, дорога длиной в тысячи километров. Тогда он на это не купился: просто очередные еврейские мечтатели пытаются смириться с собственным разорением.
Но теперь он видел, что эта мечта не такая уж несбыточная. Она стала прозаической необходимостью. Потому что куда же еще им идти? Эретц Израэль, земля Израиля. Дом для евреев. Теперь это будет уже что-то, разве не так? Ради этого стоит…
Его охватило безграничное блаженство. «Вы только посмотрите на меня, — подумал он, — я опять начал думать».
Шмуль не заметил их, пока они не оказались слишком близко, и у него уже не осталось времени проявлять удивление. Они материализовались как будто из ниоткуда, хотя он мгновенно сообразил, что не мог различить их на фоне неясных очертаний караульного помещения. Однако в них было что-то знакомое, словно старые страхи приняли привычный облик, поэтому он, как ни глупо, не испугался, и если в течение нескольких следующих секунд и была явлена какая-то милость, так это именно то, что Шмуль не испугался, когда стремительные фигуры окружили его и повалили.
Он услышал, как кто-то сказал по-польски:
— Эсэсовское дерьмо. Эсэсовское дерьмо.
— Я… — начал было Шмуль, но тут что-то огромное обрушилось на его череп.
Он почувствовал, как его голову обожгло болью, как будто все бесчисленные звезды упали вниз, чтобы раздавить его, и делали это снова, и снова, и снова.
22
Он ожидал трудностей на мосту через Рейн и спрятался в рощице в нескольких сотнях метров от дороги. Как оказалось, мост охраняли не люди из войск СС, а солдаты регулярной армии, которые бездельничали на солнышке. Репп некоторое время наблюдал за ними, в очередной раз пожалев, что у нею нет бинокля, чтобы разглядеть их поближе, изучить их действия, а заодно определить их настроение. Он старался сохранять спокойствие и ясность мысли. Между ним и безопасностью лежал только мост с караулом из трех ленивых солдат. Как только он переберется на другой берег, ему останется проскочить всего лишь несколько кварталов.
Репп боялся, что на мосту будет столпотворение: колонны беженцев, фермерские повозки, нагруженные мебелью и перепуганными детьми; гудящие машины офицерского состава; раненые, отчаянно цепляющиеся за танки; мрачные воины СС, патрулирующие в поисках дезертиров. А вместо этого такая приятная сцена и почти полное отсутствие движения — только несколько грузовиков и один седан, а так в основном фермерские повозки, нагруженные сеном (а вовсе не мебелью), и редкие пешеходы. Со своего наблюдательного поста Репп видел над перилами моста Боденское озеро, широко раскинувшееся, сверкающее в лучах майского солнца; его горизонт терялся в дымке — настоящее внутреннее море. Казалось, что здесь нет никакой войны. Неужели он опоздал? После Тутлингена он путешествовал в основном по ночам, держась подальше от крупных дорог, продвигаясь на юг, только на юг, пересекая поля и пробираясь через редкие леса; держась от всех подальше, рассчитывая только на себя, избегая теперь не только своих врагов, но и своих друзей.
Сержант в караульной будке следил за тем, как подходит Репп, но ничего не говорил. Репп сразу же узнал этот тип солдата: усталый ветеран, сдержанный в речах, экономный в жестах, лицо отмечено печатью мудрости. Ему не было нужды что-то кричать, когда Репп уже и сам подходил к нему.
— Эй, приятель, — наконец сказал сержант, тяжело поднимаясь со стула, на котором сидел. Он подхватил свой МР за ремень, подняв его легким, привычным движением. — И куда бы это ты мог направляться? Подозреваю, что в Швейцарию. Но разве ты не знаешь, что это для больших шишек, а не для такой мелкой рыбешки, как мы с тобой?
Репп слабо улыбнулся:
— Нет, господин сержант.
— Ну, и какая тогда у тебя печальная история? Бежишь к или бежишь от?
Репп протянул ему свои документы.
— Я отстал от своей части, — объяснил он, пока сержант просматривал бумаги. — Была большая американская атака. Хуже, чем в России.
— И как я предполагаю, ты решил, что твоя часть находится на той стороне моста? — поинтересовался сержант.
На это у Реппа ответа не было.
— Нет, господин сержант, — помолчав, сказал он. — Но там моя мать.
— Так ты, значит, решил отправиться домой, да?
— Я обязательно найду офицера и отмечусь у него, как только повидаюсь с матерью, — заверил Репп.
Сержант усмехнулся.
— Не думаю, что ты там найдешь хоть одного трезвого офицера. А если такой и отыщется, то я сомневаюсь, что ему будет до тебя дело. Иди, черт подери. Иди к матери. И скажи ей, что ты вернулся с войны.
Репп глубоко вдохнул холодный воздух и постарался сохранить спокойствие, пока проходил по великому Романскому мосту между двумя половинами Боденского озера: восточной, поражающей своим размахом, и западной, более живописной благодаря крутым лесистым берегам. В конце этого сооружения он прошел под средневековой башней и вступил в старый город Констанц. Это был курортный город, мощенный булыжником и дышащий стариной, город именно того типа, который меньше всего интересовал Реппа. У этого города с его казино, лодочными турами и зелеными парками на берегу озера не было никакого другого предназначения, как только доставлять удовольствие. Его никогда не бомбили, и в военной роли он чувствовал себя неловко, словно на него напялили чужеземный костюм. Солдаты, толпившиеся на узких улочках, были совершенно не к месту среди этих булыжных мостовых, арок, башенок, колоколен и шпилей. Репп шел среди них, никем не узнаваемый; они не обращали на него внимания, так как были заняты тем, что кричали что-то женщинам или задевали пьяных около базилики на Мюнстерплац. Даже офицеры находились далеко не в лучшей форме — мрачная, грубая компания пораженцев. «Кюбели» и грузовики были брошены вокруг площади, а на самой площади Репп заметил карабины, сваленные в кучу. Проталкиваясь сквозь толпу, он чувствовал, как в нем поднимается гнев, но подавлял его, ведь он был просто отставшим солдатом среди других отставших солдат.
Репп свернул с Мюнстерплац и направился вдоль Вессенбергерштрассе. Здесь, в этом жилом районе, солдат не было, только изредка попадались старухи и старики, кидавшие в его сторону вопросительные взгляды, с которыми он старался не встречаться. Он свернул на Нойгассе, где дома были более обшарпанными, и стал искать дом № 14. Вскоре он нашел его. Это оказалось двухэтажное строение с грязной облупившейся штукатуркой, очень похожее на своих соседей по улице. Не глядя по сторонам и не раздумывая, Репп сразу постучал в дверь.
