— Это не такси, а ваша оперативная…
— Откуда знаешь?
— Там в багажнике ваш скрючился, пистолетом в спину уперся.
— Стружкин, сколько тебе обещали за дело? — Костенко затушил окурок в спичечном коробке, вопросы ставил устало, незаинтересованно, словно бы обмяк, прикрывал то и дело веки, словно они сделались тяжелыми, неподъемными…
— А я их вообще впервые вижу… Вы мне дело не шейте… Мою машину разбили, приволокли сюда ни за что, ни про что, издеваться над собой не позволю…
— Ну что ж, — Костенко кивнул. — Иди, пиши, что этих псов никогда не видел, и потом можешь катиться ко всем чертям…
Проводив взглядом Стружкина, которого вывел из камеры милиционер, Костенко дождался, пока стих безнадежно-тюремный звук шагов, достал из кармана конверт с поляроидными снимками, бросил на лавку:
— Можете посмотреть… Тут все зафиксировано… Как вы из его машины вылезаете, как с ним прощаетесь… А ведь он сейчас возьмет на себя ответственность за дачу ложных показаний… А это — срок. Ясно, нелюди? Что касается свидетелей и улик, то после вас эксперты приезжали, там ваших пальцев полно, это — неубиенная улика… Меня сейчас другое интересует. Кто вам сказал про генерала? Ответите — отпущу… Но вам это невыгодно… Вас сегодня же вырежут, потому что вы — свидетели… Ясно? За три дня я возьму банду… Клянусь, — Костенко медленно поднял на них ненавидящие глаза. — Клянусь жизнью, псы… И тогда вы пойдете на процессе свидетелями, а не соучастниками… Гуслину дадут условно, маломерок еще… Тебе, Залоев, светит трояк… Если, конечно, старик не умрет… Вы ж бросили его, восьмидесятидевятилетнего, на пол, сталинские недострелыши… Молчим?
— А мы все сказали, — тихо повторил Гуслин, втягивая голову в плечи; поляроидные снимки рассматривал со страхом, глаза лихорадочно бегали.
Костенко поднялся:
— Пойдем, Гуслин… А ты здесь один посиди, Залоев, подумай… Шагай, Гуслин, я тебя в другую камеру посажу, к серьезным людям, не ровня этому нелюдю, там тебе все по закону растолкуют… Пойдем…
Он стукнул ладонью в дверь, конвоир сразу же распахнул ее, словно подслушивал. В темном коридоре, освещенном тусклым светом лампочки, забранной решеткой, Гуслин услышал хриплый хохот, доносившийся из соседней камеры.
— Посмотри в глазок, — сказал Костенко парню. — Полюбуйся на своих будущих учителей…
Гуслин молча замотал головой.
— Да ты не бойся, — усмехнулся Костенко, — смотри, а то наклоню…
Тот приткнулся к глазку. Три обросших детины в рванье гоготали, играя в «тюремное очко».
— Отворяйте камеру, сержант, — сказал Костенко.
— Не надо, — прошептал Гуслин. — Я скажу… Наводку на генерала дал Федька Рыжий, он со Стружкой в одном доме живет, на Кропоткинской…
Федькой Рыжим оказался Арсений Федяшкин, тридцати двух лет, судимый за квартирные кражи, официант кафе «Отдых». Попросив Ступакова установить связи пса, Костенко заглянул в кабинет, где Стружкин кончал строчить показания.
Дождавшись, когда тот поставил закорючистую подпись, разложил перед ним — трескучим карточным пасьянсом — поляроидные снимки.
— За дачу ложных показаний срок получишь, — сказал Костенко. — Бери второй лист и пиши про Рыжего.
— Про какого Рыжего? — Стружкин съежился, голос стал писклявым, слезливым, отчаянным.
— Ты мне вола не верти, паскуда… Арсений Федяшкин на очной ставке скажет правду, а ты умоешься большим сроком.
— Я без адвоката отвечать не буду…
— Ну и не надо… Никто тебя не понуждает говорить без адвоката… Валяй, вызывай… Только сначала я твоего адвоката к старику Строилову свожу… Поглядим, как он тебя после этого станет защищать.
— На одном адвокате мир не сошелся. Другого вызову.
— Пиши фамилию, вызовем, тварь…
— А какое вы имеете право меня оскорблять?! Я что, в фашистский застенок попал?!
— Знаешь, что бы с тобой сделали в фашистском застенке? Или у нас, при Сталине? Знаешь? Думаешь, если мы вознамерились по закону жить, то вам теперь все можно?! Все с рук сойдет?! Ошибаешься, Стружка… Если б ты был сиротой голодным — одно дело, а ты ж барчук, ты жизнью балованный, тебе лагерь внове будет, а до лагеря еще надо через тюрьму пройти…
— Вы меня на испуг не берите… Не расколюсь… Без адвоката ни слова не скажу…
— Ах, если б я был фашистом, — Костенко сокрушенно покачал головой, вздохнул и медленно поднялся. — Сейчас я в «Отдых» еду, что Рыжему передать? Говори — запомню…
С этим и вышел, ощущая глухую, безнадежную ярость. А ведь такие, подумал он, вполне могут нас в фашизм затолкать, если только дать расходить эмоциям…
… В «Отдых», конечно же, не поехал — рванул прямиком в аэропорт «Шереметьево», забитый детьми, стенающими женщинами, угрюмыми стариками — немцами, евреями, армянами, стайками веселых туристов, растерянными иностранцами, счастливыми командировочными, оценивающе-выжидающими носильщиками — вавилонское столпотворение…
Связался по рации со Строиловым. На Петровке его не было, дежурный ответил, что капитан поехал к отцу:
— Генералу очень плохо, товарищ полковник. Он потребовл вызвать прокурора и представителей комитета, хочет дать показания на Сорокина… Считает, что сейчас это единственное законное основание для его задержания… Он требует, чтобы его брали немедленно… Говорит, — голос дежурного сорвался, — «сделайте это, пока я жив»… Где вы?
— Еду в Шереметьево… Предупредили наших?
— Да.
— Скажите Строилову, что мы возьмем его…
— С чем? У нас же на него ничего нет…
… Лицо генерала было пергаментным, виски запали, сделались желтоватыми, голубоватые прожилки чуть покраснели и зримо, то и дело судорожно замирая, пульсировали, существуя как бы отдельно от неподвижных, устремленных в потолок глаз.
— Я, Строилов Владимир Иванович, боюсь реанимации сталинизма, — он говорил с трудом, страшась делать глубокий вдох, порою проводя сухим языком по запекшимся бескровным губам. — Я вижу, как мы поворачиваем вправо… Те, кто начал революцию перестройки, стали опасаться ее размаха… Я не против того, когда спорят на улицах, я за то, чтобы сталкивались разные мнения… Но я был и останусь противником национал-социализма и сталинизма… Обе эти ипостаси сейчас перешли в атаку… На нас… На несчастную страну… Народ, многие годы лишенный знания, слушает демагогов — нацисты всегда кричат громче других… А сталинисты повторяют то, что вдалбливали в головы несчастных людей последние шестьдесят пять лет… Вся наша история — это история абсолютистских запретов, на этом и сыграл Сталин… Он стал Иосифом Первым, и это легло на подготовленную почву: люди, отученные самостоятельно думать и лишенные права на свободную работу — без приказа и надсмотрщика, — ждали того, кто рявкнет, ударит, посадит, казнит… Дождались… Я увидел фотографию человека, которого знал под фамилией Сорокин, Евгений Васильевич… Пусть капитан Строилов даст нам это фото сейчас же… Приобщите его к моему заявлению… К этому исковому заявлению… Сорокин бегает трусцой… Да, да, я в полном сознании. Я хочу подписать записанную вами страницу… Вы ведь пишете протокол? Или только фиксируете мой голос?
