— Мистер Люс, я представляю газету «Дейли мэйл», меня зовут Ли Пэн, — сказал пожилой, в шелковом черном костюме, седоватый человек, — мне хотелось бы спросить вас: почему вы пришли в искусство?
— Вопрос ваш необъятен. Мне трудно ответить на ваш вопрос. Вообще-то, я не умею говорить. Хорошо говорят поэты и критики… Видимо, человека приводит в искусство желание самовыразиться. Весь вопрос в том объеме информации, которым начинен человек. Что он может выразить? Исповедь хороша, если с ней пришел в мир Руссо. Или шофер, который отдаст себя в руки биофизиков, чтобы те записали на магнитофонную ленту, что живет в нем ежеминутно. Человек весь соткан из противоречий, в нем легко уживается зло с добром. И он, человек, всегда склонен видеть в себе добро. Я не хотел обидеть шофера, простите меня.
— Мистер Люс, вы сказали о комплексе неполноценности. Каждый художник страдает им?
— Категоричность вопроса предполагает категоричность ответа, а я не знаю, что вам ответить. Не просите меня отвечать за всех. Было бы замечательно, научись каждый отвечать за себя.
— Вы индивидуалист?
— Художник не может быть индивидуалистом, поскольку он стремится выразить себя не стене, а людям; каждый художник ищет аудиторию; разобщенность двадцатого века подвигнула искусство на рождение кинематографа: некто точно учел жажду зрелищ и гнет скуки…
— Значит, потребитель создает нужное ему искусство?
— Вам бы за круглый стол интеллектуалов, — усмехнулся Люс, — они великолепно пикируются и точны в рапирных ответах: я имею в виду руководителей интеллектуалов и критиков. А вообще-то вы правы: потребитель рождает искусство. Шекспира родил королевский двор, как, впрочем, и он впоследствии родил новый метод королевского правления, ибо владыки прислушиваются к мнению художника, даже после того, как они отдали приказ казнить его.
— Вы боитесь владык?
— Я боюсь конформизма. Владычество предполагает личностность, а это уже кое-что, поскольку есть возможность либо утверждать явление, либо бороться против него. Конформизм, как высшее проявление утилитарности двадцатого века, безлик, а потому могуч. Можно бороться с ветряными мельницами — их было в Кампо де Криптано не более сорока штук. Невозможно бороться с комформизмом — он суть порождение машинной цивилизации.
— Значит, положение безвыходное, если вы не можете бороться с тем, чего вы больше всего боитесь?
— Положение трудное, — ответил Люс. — Я не обольщаюсь, я выхода не предложу. Выход, видимо, будет предложен самим прогрессом, это явление саморегулирующееся. Я боюсь отнести себя к элитарному слою общества, это одна из форм расизма, однако, с моей точки зрения, лишь элитарный слой в обществе, выступающий в качестве некоего арбитра, морального арбитра, не позволит обществу остаться аморфным.
— Кого вы относите к элитарному слою общества? Только художников?
— Если рабочий мыслит, он по праву может считаться элитой в элите. Я считаю отличительной чертой элитарности умение мыслить революционно, вровень с прогрессом, с наукой. Извечные ценности морали, которые несет в себе элитарная прослойка, — я отношу сюда не только людей высокого искусства и науки, но и тех, кто свято следует извечным принципам, — могут спасти человечество от того духа приспособленчества, который предполагает конформизм. В условиях конформизма слабые надевают личину силы, чтобы не быть освистанными, а всякое отклонение от стандарта несет человеку моральную, а подчас и физическую гибель — нет ничего страшнее слепоты общества, это страшнее, чем истинная слепота одного человека. И если я что-либо ненавижу, так это конформизм — оборотную сторону любого тоталитарного государства, нацистского в первую очередь.
— О вас пишут как о крайне левом. Вы действительно примыкаете к ультралевым?
— Я не очень-то согласен с делением искусства по принципу унтер-офицерской всезначимости. Достоевский считался крайне правым, а Вагнера причислили к лику ультра. Страшно, когда бездарь одевается в тогу левого…
— А когда талант примеряет пиджак правого?
— Мне нужны ордена и регалии для того, чтобы защищать мое искусство.
— Какими орденами вы награждены, мистер Люс?
— Я цитировал Стендаля.
— Что, с вашей точки зрения, определяет меру талантливости художника?
— Объем информации, заложенный в его произведении. Человечество здорово поумнело за последние годы. Необходимо соответствие, я бы сказал, опережающее соответствие художника и общества. Нельзя формировать общественное мнение, находясь в арьергарде знания. Трудно делать эту работу, состоя в рядах; этот труд допустим только для тех, кто вырвался в авангард мысли. Могут, конечно, не замечать, кидать камнями или улюлюкать — тем не менее правда за авангардом.
— Вы против традиций? Вы отвергаете Томаса Манна?
— Традиции, если они талантливы, всегда авангардны.
— Над чем вы сейчас работаете?
— Я хочу снять интеллектуальный вестерн.
— Тема?
— Я ищу тему, — ответил Люс, сразу же поняв, что этот вопрос маленькой фарфоровой китайской журналистки был продиктован из Берлина через мистера Лима.
— Вас не смущает презрение интеллектуалов — «серьезный Люс» ушел в жанр вестерна?
— Меня не смущают мнения. Как правило, боятся мнений люди, не уверенные в себе, в своей теме.
— Ваш интеллектуальный вестерн будет затрагивать вопросы политики?
— Не знаю. Пока — не знаю.
— А в принципе — вы не боитесь политики в искусстве? Высокое искусство чуждо политики, оно живет чувством, не так ли?
— Феллини как-то сказал мне: «Люс, если вы не будете заниматься политикой, тогда этим придется заняться мне». Я пообещал Феллини еще года два спокойной жизни. Феллини и Стэнли Крамер — две стороны одной медали, которую нелегально чеканят во всем мире, посвящая ее истине.
— Я читала критические статьи, посвященные вам, мистер Люс. Вас бранили за то, что вы следуете в своем творчестве дорогой обнаженной публицистичности. Поэтому вас относят к разряду деловых художников, прагматиков и конкретистов, творцов второго сорта. Вас это ранит?
— Художник, даже если он занесен официальной критикой в ряд творцов второго сорта, работающих предметно и прагматично, все равно есть человек, живущий без кожи. Меня бы очень ранило это мнение, не знай я отношения к моей работе самой широкой аудитории. Я — вратарь, и мои ворота защищают не три бека, а миллионы моих сограждан.
— В своем фильме «Наци в белых рубашках» вы обрушились на господ из организации фон Таддена. Так ли страшны эти люди? Являются ли они представительной силой у вас на родине?
— Лучший способ изучить явление — это сконцентрировать внимание на крайних явлениях, ибо в них четко и перспективно заложена тенденция.
— Вы говорите сейчас как политик…
