— Можно твой текст посмотреть? — попросил Постышев. — А то больно скоро говоришь.
Тот передал комиссару фронта текст. Павел Петрович неторопливо листал исписанные странички.
— Ты продолжай, товарищ, продолжай, — попросил он,
— Так ведь текст у тебя, Павел Петрович.
— А ты попросту говори, без текста.
Комиссар стройбата растерянно оглядел собравшихся и поднял над головой кулак:
— Белая гидра контрреволюции, оскалив свою волчью пасть, бряцает ржавым оружием проклятого империализма! Их свиное рыло пытается хрюкать возле наших границ, угрожая счастью победившего пролетарьята! Не позволим!
Постышев спросил:
— Кому не позволим и что именно?
— Гидре, собственно говоря, не позволим.
— А какая она, гидра? С ногами? Или змееобразная? Ладно, садись, комиссар. Возьми свой доклад — липовый он. Я у твоих бойцов только что был.
— Можно мне, Павел Петрович? — спросил комиссар Особого амурского полка. — У нас вот какой вопрос: пока имеем передышку на фронте, помог бы с учителями. Народ грамоты жаждет. Я полагаю, что грамотность — она главнейшее подспорье в борьбе за мировую революцию.
— Вопрос толковый. Завтра утром выделю тебе троих педагогов — приезжай и бери. Кто еще?
— Я. С бронепоезда «Жан Жорес».
— Давай, «Жорес».
— Так я прикидываю, Павел Петрович, что политработа может человека засушить, как бабочку в гербарии, если одни беседы про счастливое будущее проводить, а при этом на глазах у бойцов отваливать военспецам по шестнадцать рублей золотом, не считая продовольствия.
Постышев прихлопнул ладонью по красному сукну, резко поднялся, зло посмотрел на моряка с «Жореса»:
— Фамилия твоя, как помню, Солодицкий? Так? Отвечаю. Я сегодня получил шифровку из Владивостока. Там американцы всех наших профессоров, ученых, даже студентов к себе увозят, предоставляя им райские условия. Архивы скупают, библиотеки, за старые письма золото платят. А они счету денег получше нашего учены. Почему они так поступают? Потому как понимают, что будущее — за наукой, за спецами. А кто же нас задарма будет учить драться? Я? Могу тебя навыкам конспирации и подпольной полиграфии выучить. А Клаузевицу и Мольтке не могу. Зато они могут. Тебе волю дай — ты и Максима Горького на рубль суточных посадишь.
Постышев закурил и хмуро закончил:
— Прошу дальше. Только без трескотни, время цену знает. Давайте поговорим о том, как нас партизанщина мучает, что будем делать, как переводить партизан в регулярные части. Это сейчас вопрос вопросов…
ШТАБ ФРОНТА
Шофер Ухалов спросил постышевского адъютанта:
— Можно в гараж ехать?
— Нет, комиссар кончит работать со сводками, и вы ему понадобитесь на вечер.
— Куда двинемся?
— К морякам.
— Это внизу, на берегу Амура?
— Да.
— А домой я успею съездить?
— Валяйте. Но не больше часа.
В дверях шофер столкнулся с женщиной в невероятно старомодном наряде.
— Мне нужен гражданин комиссар, — сказала она.
— А вы кто такая? — удивленно уставился на нее адъютант.
— Я френолог и поэтесса Канкова. Я изучила тайны мира и человека, я предсказываю будущее по зрачкам и морщинам на висках.
— Что, комиссару погадать хотите?
— Передайте комиссару, что я слушала его на учительской конференции; скажите ему, что я внучатая племянница писателя Карамзина, и покажите два моих диплома — бестужевский и цюрихский.
Дама отошла к окну и села на стул. Адъютант с любопытством разглядывал хрустящие бумаги; шевеля губами, пытался прочесть латинские буквы, потом, продолжая читать по слогам, снял трубку дребезжащего телефона и ответил рассеянно:
— Товарищ Постышев будет на флотилии ровно к девяти часам.
Опустив трубку, он сидел несколько мгновений в задумчивости над дипломами, а потом, свернув их в трубочку, ушел в кабинет комиссара. Через мгновенье он вернулся и выкрикнул с порога:
— Гражданка, валяй к комиссару!
— Садитесь, пожалуйста, — сказал Павел Петрович, — неужели вы впрямь карамзинская родственница?
— Будь я родственницей его кухарки, мне жилось бы значительно вольготней. Я пришла потому, что слышала ваше выступление сегодня в театре. Я два дня ничего не ела. Вчера ваши солдаты выбросили меня из комнаты, и я ночевала под лестницей у дворника Васьки.
— Он что, мальчишка, этот дворник?
— Старик. А почему вас это интересует?
— Вы сказали, что дворника зовут Васька…
— Я могла сказать что угодно! Я посвятила жизнь тому, чтобы писать стихи, изучать древнюю философию и переводить греческих поэтов. А мне плюют в лицо и говорят, что я недорезанная.
— Кто плюет в лицо?
— Ну, это метафора. Поймите, мир теряет разум, накопленный веками. Я смотрю в людские глаза и вижу там отблески далеких пожарищ и сумасшедшую радость затаенного призвания двуногих — разрушения! Что вы делаете с планетой, комиссар?
— Мы проводим с ней эксперимент, — улыбнулся Постышев, — направленный на то, чтобы каждый Васька стал Василием. Адъютант сказал мне, что вы гадаете?
— Дальняя дорога, трефовая десятка и богатый червовый король в казенном доме. Что делать? Когда приходит беда, люди ищут веры в чем угодно, только не в правде. За ложь платят хлебом. Мне запретили лгать им, и я голодаю, а лгала я добро, поддерживала в людях веру, как могла…
— Значит, сами вы не верите гаданьям?
— Карточным — с большой осторожностью. А кабалистике — великой магии цифр — да. Вспомните иудейский «Зехер». Там говорится: «Горе человеку, который не видит в Торе ничего, кроме простых рассказов и обыкновенных слов. Рассказы, записанные в Торе, лишь внешняя одежда закона. Горе тому, кто одежду посчитает за закон». Вспомните Апокалипсис! «Кто имеет ум — сочти число зверя! Ибо это число человеческое. Число его шестьсот шестьдесят шесть». Но ведь это скрытое имя чудовища, имя которому Нерон! Комиссар, я вижу в вас Нерона!
Постышев вызвал адъютанта.
— Пожалуйста, — сказал он, — поищите комиссара с «Жореса». Пусть зайдет.
— Вы хотите меня отдать ему? — ужаснулась Канкова.
— Хочу. У него морячки учиться жаждут. Комнату вам вернем и дадим военный паек.
— Кому сейчас нужна учеба?
— Всем.
— В ваших глазах светится доброта — откуда она в вас? Ведь вы поклоняетесь безверию. Вы пришли к единомыслию вместо анализа.
— Мы с вами сейчас не договоримся. Вы пока поработайте с нашими людьми, а там побеседуем.
