Вступили нынче в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода, войны
Или подобной новизны?
— Как страшно, Максим Максимыч.
— Отчего?
— Будто он про наше сегодня писал.
— Ничего страшного. Просто он гений. А дальше помните?
Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов,
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
Что устрицы? пришли! О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызнутых лимоном.
Шум, споры — легкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном;
Часы летят, а грозный счет
Меж тем невидимо растет
— Но ведь это же про нас! «Часы летят, а грозный счет меж тем невидимо растет». Мы пьем, смеемся, а мужики вилы натачивают. Вот наша горничная на меня волком смотрит. Действительно, только в России могли так легко и бездумно отдать большевикам в октябре свободу, завоеванную в феврале.
— Отдали такую же свободу, как у нас? Здесь?
— Конечно.
— Вы считаете, что наша здешняя ситуация может считаться эталоном свободы?
— В некотором роде.
— Да?
— Да! Да! Да!
— Только, пожалуйста, не начинайте еще интеллигенцию нашу бранить, обидно за интеллигенцию, когда ее топчут. Как с кем надо счеты свести или повод для ужина необходим — так айда бранить интеллигентов.
Они прошли контрольный пункт. По журналистскому удостоверению охрана пропустила Исаева, подобострастно козырнув ему, — провинция испытывает благостный страх перед прессой. Вдали за третьим пакгаузом, построенным совсем недавно из американского ребристого металла, стояла цепь японских солдат с винтовками наперевес. Было слышно, как на причале протяжно скрежетал плохо смазанный кран. Разгрузку вели русские — это было ясно, потому что старший кричал басисто:
— Майнай легко, то ж тебе не баба с цицками, а кабриолет с пушкой!
Начальник последнего караула, маленький японский унтер-офицер в очках, быстро посмотрев удостоверение Исаева, улыбчиво ответил:
— Нельзя идти.
— Почему?
— Нельзя идти, — повторил он, еще более обворожительно улыбаясь. — Там русские люди ругаются бранными словами, которые недопустимо слушать такой очаровательной барышне.
Из-за пакгауза выскочил Чен — как обычно фронтоват, в руке тросточка с золотым набалдашником, пальто — короткое, как сейчас вошло в моду в Америке, островерхая японская шапка оторочена блестящим мехом нерпы, лицо лоснится: видно, с утра получил в парикмахерской массаж с кремом-вытяжкой из железы кабарги — кожа делается пахучей, эластичной, и морщины исчезают. А откуда у Чена морщинам взяться, когда ему двадцать четыре года. Хотя морщинки у него под глазами есть: как-никак четыре года он работает в белом тылу, когда ночью каждый шорох кажется грохотом, а днем в любом, идущем сзади, видишь филера.
Чен подскочил к унтер-офицеру, что-то сказал ему по-японски, быстрым жестом сунул в руку зелененькую банкноту, унтер отвернулся, и Чен провел Исаева с Сашенькой сквозь строй японских солдат. Те смотрели мимо и вроде бы не видели троих людей, которые прошли, касаясь их плечами.
— Что вы ему сказали? — спросила Сашенька.
— О, я прочел ему строки из Бо Цзю-и, — ответил Чен.
— У нас сегодня день начался с поэзии, — улыбнулся Исаев.
— Что это за стихи?
— Это не стихи. Скорее, это труд по практической математике великого китайского мудреца — так совершенны рифмы.
Они вышли на причал. Громадный кран, размахивая стальной шеей, поворачивался, спуская вниз, на бронированную платформу, огромный зеленый танк. Три танка уже были сгружены, и возле них возились японские техники, объясняя русским офицерам, как заводится мотор. Сейчас, когда машины ревели, пуская из выхлопных труб клубы черно-синего дыма, казалось, что стреляют из пулеметов.
— Какие страшилища, — сказала Сашенька, — словно животные из каменных веков.
— Каменный век был один, — улыбнулся Исаев, — эпохи в нем — разные.
— Еще семь штук осталось, — заметил Чен. — Правда, что-то стряслось с краном, боюсь, испортился.
— А отчего разгружают каппелевские солдаты?
— Видимо, не надеются на грузчиков.
— Понятно, — задумчиво сказал Исаев, провожая взглядом раскачивающийся в воздухе танк.
Вдруг в кране что-то хрустнуло, застонало, потом тонко завизжало, и танк, нелепо перекувырнувшись в воздухе, грохнулся на камни. Раздался звон, будто разбили громадную музыкальную шкатулку.
— Стойте здесь, — попросил Исаев девушку, а сам с Ченом побежал к разбитой машине. Танк лежал на боку. Дула крупнокалиберных пулеметов были погнуты, потому что удар пришелся как раз на них.
Чен и Максим Максимыч походили вокруг машины, сокрушенно покачали головами и двинулись обратно, к Сашеньке. Исаев полуобнял Чена и незаметно сунул ему в карман его модного, с оторочкой пальто маленькую записочку-шелковку.
— Немедленно в центр, — сказал он. — А теперь по поводу танков. Поломка крана здесь не поможет, они его быстро починят. Надо что-нибудь придумать с бензином. Добавлять в бензин воды с соляной кислотой — вся подача полетит к чертовой матери. Дикость, конечно, но это единственный способ задержать танки здесь. Если они сейчас уйдут на фронт — это будет страшным ударом для нас. А шифровку — немедленно Блюхеру. Немедленно, это только что из сейфа премьера.
— Хорошо, я сделаю это сейчас же.
Исаев пожал Чену руку — и, чтобы слыхала Сашенька, громко сказал:
— Пожалуйста, выпишите мне мотоциклет непременно красного цвета, я люблю экстравагантность.
Чен приподнял свою нерповую шапку, осклабился и простоял так, пока Исаев и Сашенька не миновали цепь японских жандармов. Чен хотел было двинуться следом за ними, но заметил возле унтер-офицера подозрительного типа в синем пальто. Тип в синем о чем-то просил японского жандарма, но тот отрицательно качал головой, видно, не хотел пускать.
«Где-то я этого человека видел, — быстро подумал Чен, — надо только вспомнить, где именно. На Светланке? Или около Полтавской?»
И — от греха — он свернул за пакгауз, а здесь одному ему известными путями вышел из порта прямо к стоянкам китайских лодок, добрался до вокзала и успел передать проводнику поезда Владивосток — Харбин Грише Кикнадзе, связному красных, работавшему под видом бандитствующего контрабандиста наркотиками, ту самую шелковку с зашифрованным текстом, которую ему только что вручил Исаев. Дорого бы дал Гиацинтов за эту шелковку, потому что на ней — сведения обо всех войсках, которые будут брошены на штурм Благовещенска, Читы и Иркутска. Сведения эти были известны трем людям: Меркулову, Молчанову и Фривейскому. Теперь их знали Исаев и Блюхер.
